– Более того, у него и отчество – Павлович, – добавила
Татьяна. – Тоже в честь того товарища Павла, которого когда-то так любила
Марина… Потом, в пору нашего знакомства в Харбине, она страшно жалела об этом,
но китайские полицейские власти не разрешили ей оформить смену документов
мальчика. Если бы она вышла замуж за какого-то человека, который дал бы ей свою
фамилию и усыновил Павла, тогда еще можно было бы изменить его имя, но Марина
питала страшное отвращение к мужчинам. Стоило ей почуять интерес мужчины к
себе, она становилась грубой, делала все, чтобы оттолкнуть его от себя!
– Такая уж была раскрасавица, что мужчины от нее голову
теряли? – усмехнулась Инна Яковлевна.
Она вспомнила – а у нее была отменная память! – как
скривился в свое время Андрей Туманский (товарищ Павел, Юрский, Гаврилов,
Сазонов… et cetera), описывая Марину Аверьянову: толстая, лупоглазая,
неуклюжая, шумно дышит, глупа, как пробка… Впрочем, на объективность его
описания могло повлиять то, что Марина как раз в то время лишилась всего своего
состояния, которое прежде представляло ее главную привлекательность как для
партии вообще, так и для Туманского (он же… он же… он же… etc.) в частности. Ну
да, Туманский тогда был очень раздосадован. Инна помнила разговор с ним,
состоявшийся в энской гостинице «Россия». А премиленький был у нее там люкс, с
огромным окном, выходившим на Волгу… Под окном же стояла коляска, на козлах
которой сидел, поигрывая синим взглядом и сводя с ума мимо идущих дам и
барышень, приснопамятный… товарищ Борис или все же товарищ Виктор? А впрочем, к
чему его вспоминать, он давно уже мертв!
– Раскрасавица? Марина? – задумчиво переспросила Татьяна. –
Да нет, красавицей ее никогда нельзя было назвать. Я ее не видела в молодости,
мы с братом переехали в Энск, когда Марина уже отправилась в ссылку, но, как
мама рассказывала, Марина была очень неприглядна. Однако с годами все в ней как
бы смягчилось, переменилось – от души до внешности. Она ходила только в черном,
и черный цвет был ей очень к лицу, облагораживал ее. Она постоянно посещала
церковь, она всем своим видом являла одно только смирение и покорность судьбе.
Это было очень привлекательно, знаете, потому что всякий видел – вот сильная
женщина, которую сломила жизнь. Она вызывала симпатию и жалость враз. И я знала
как минимум трех мужчин, которые пытались за ней ухаживать. Один был такой же
постоялец дома Чжена, как и мы, другой – наш сосед по улице, третий –
сослуживец моего брата на КВЖД. Напрасны были их старания! Марина просто отшвырнула
их от себя! Я даже не знаю, что произвело на нее такое впечатление, та давняя
история или еще какие-то события ее жизни, но на всем свете для нее существовал
только один мужчина, которого она обожала, – ее сын.
– И… и каков же он из себя? – как бы невзначай спросила Инна
Яковлевна.
– О, знаете, он был очень милый. Сейчас-то… Сколько же лет
прошло? Мы в двадцать четвертом году уехали из Харбина, когда китайцы начали
забирать власть на КВЖД и начались репрессии против русских служащих. Тогда погиб
мой брат… – Татьяна перекрестилась. Справа налево, конечно. – Моя мать, кстати,
с тех пор стала болеть сердцем и так и не смогла оправиться от удара…
Инна чуть повела бровью. В 1937 году ей пришлось повидаться
с Лидией Николаевной Шатиловой. Менее болезненной особы тогда трудно было себе
представить!
– Ваша матушка живет с вами? – осторожно поинтересовалась
она.
– Она умерла два года назад от сердечного приступа. –
Татьяна снова перекрестилась.
– Царство небесное… – не без изумления пробормотала Инна.
– Царство небесное, – эхом отозвалась Татьяна. – Но что-то я
отвлеклась. Мы говорили о Павле.
Инна Яковлевна навострила уши.
– Выходит, с тех пор, как я видела его в последний раз,
семнадцать лет минуло. Он уже совсем взрослый мужчина, ему должно быть двадцать
семь. Мне трудно представить его теперь, но тогда он был худенький и обещал
стать высоким, у него были очень правильные черты, темно-русые волосы, красивые
темно-серые глаза…
Татьяна улыбнулась, и Инна Яковлевна рассеянно улыбнулась в
ответ. Ей вспомнился Всеволод Юрский, Андрей Туманский, товарищ Павел, каким он
был тогда, в пору их совместной попытки завладеть аверьяновскими деньгами.
Высокий, широкоплечий, темно-серые глаза на чеканном лице, суровые брови,
роскошные ресницы…
Сомнений нет, ребенка Марина Аверьянова родила от него. Ну,
вот и подтвердился тот слух, который заставил когда-то, в восемнадцатом году,
Всеволода Юрского, члена правительственной комиссии по отправке конфискованного
«царского золота» из Энска (Энск был в то время золотым карманом России, из
которого черпали и черпали большевики для оплаты контрибуции Германии согласно
Брест-Литовскому мирному договору), натворить столько глупостей…
Та история и поведение Юрского поразили Инну. В первый раз
она обнаружила, что у ее давнего товарища по партии и по организации всяческих
интриг, безжалостного, хладнокровного Всеволода Юрского есть некий вполне
человеческий орган, называемый сердцем. И трепетание сего органа вынуждало его
на совершенно невероятные поступки! Оказывается, человек, который мог
равнодушно послать на верную смерть доверчивую Тамару Салтыкову и не
оглядываясь бросить обожающую его Марину Аверьянову, человек, на руках которого
было столько крови, любил детей. Нет, не вообще, не в мировом масштабе. Он
любил своих детей. Он был одержим своим отцовством!
Еще в молодости Всеволод женился, но вскоре жена и сын
умерли: они жили в Астрахани, где каждое лето разражалась холера. Сам Юрский
выздоровел чудом, но зрелище мучительного умирания его ребенка произвело на
него страшное впечатление. Он не мог забыть сына (жену-то забыл довольно скоро)
и сделался одержим желанием иметь других детей. Однако напрасно. Он обращался к
врачам – те уклончиво советовали лечиться, но некоторые сразу выносили
приговор: детей у него, скорей всего, больше не будет. Значит, врачи ошибались!
