«Я знаю, век мой уж измерен…» Она вздохнула. Или зевнула? «Я
знаю, век мой уж измерен, но чтоб продлилась жизнь моя…» Как там дальше? Как
же, как же?.. Неужели не вспомнить? Ах, вот, вспомнила! «Но чтоб продлилась
жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я!» Эти стихи из
«Евгения Онегина» читал ей тот мальчик… ну да, он был совсем мальчишка, герой
ее давнего-давнего романа…
Мадам Ле Буа повернула голову и посмотрела вслед той
женщине. Нет, конечно, она ни при каких обстоятельствах не может быть ее
дочерью, ведь тогда у нее были бы черные глаза, как у отца. А у нее, кажется,
серые… у мадам Ле Буа тоже серые… Или все-таки может случиться, чтобы у
черноглазого отца и сероглазой матери родилась сероглазая дочь?
Старая дама смежила веки. «Забудь!» – приказала она себе. А
почему бы не вздремнуть под зимним, но совершенно весенним солнцем, под шум
фонтана? Она поспит совсем чуть-чуть, а потом пойдет к себе, в свою квартиру
близ площади Мадлен. Им, Ле Буа, испокон веков принадлежал весь этот дом.
Налоги, конечно, высоки, во Франции просто грабительские налоги. Ну так что ж,
она не бедствует, совсем нет, на ее век хватит, на ее век…
1965 год
– Они живут на Ашхабадской, угол улицы Невзоровых, в том
доме, где 29-я поликлиника, – сказал завотделом. – Начало мероприятия в двенадцать
часов. Сам решай, поедешь со всеми на кладбище или только на поминки заглянешь.
– Да, наверное, сначала на кладбище надо бы поехать, –
пробормотал Георгий. – А то как-то неудобно получится: вдруг явился, как с
печки упал, – и сразу за стол. Там небось только свои будут, коллеги его.
Вообще все это неловко… Может, мне завтра или послезавтра прийти в больницу и
поговорить там о нем? Ну какое интервью может быть на похоронах?
– Ладно тебе миндальничать, Аксаков, – недовольно двинул
стулом завотделом. – Ты что, идешь на похороны какого-нибудь Ваньки Пупкина,
сормовского слесаря? Не-ет, хоронят не последнее в городе лицо! Знаменитого
хирурга, к которому едут лечиться со всех концов нашей необъятной родины!
– Ехали, – вздохнул Георгий.
– Что? – осекся завотделом. – А, ну да, конечно, ехали. Энск
по праву может гордиться своим сыном. Юношей он по зову сердца уехал в составе
комсомольского отряда покорять целинные земли, бросив медицинский институт. Во
время степного пожара он получил ожоги, долго болел и вынужден был вернуться в
Энск. Однако не пал духом: закончил институт, а вскоре стал ведущим хирургом
ожогового центра областной больницы, уникальным специалистом по пересадке кожи.
И это в тридцать с небольшим лет! Что и говорить, жизнь давала ему щедрые
авансы… как жаль, что ему не суждено было ими воспользоваться!
Георгий чуть приподнял брови. Сколько ни приучали его
штамповать газетные статьи из готовых словесных кирпичей, он никак не мог к
этому привыкнуть. Привыкать, если честно, было неохота. Не успеешь оглянуться,
как вообще разучишься не только писать, но и разговаривать по-людски. Вот
завотделом уже разучился, бедолага. Хотя, сказать по правде, насчет авансов,
которые давала жизнь, не так уж плохо получилось.
Завотделом между тем задумчиво моргал. Выражение и ему
понравилось. Он даже сам не ожидал, что способен родить нечто столь свеженькое.
«Надо бы записать», – подумал он, но тотчас мысленно махнул рукой.
– Дарю фразу тебе, Аксаков, – сказал с отеческой интонацией.
– Вставишь в свой матерьяльчик. Пользуйся на здоровье!
– Спасибо, Иван Исаевич, – кивнул Георгий. – Фраза что надо!
– Вот именно…
Завотделом суетливо перекладывал гранки на столе. Ему стало
ужасно жалко «авансов», но теперь уже деваться некуда. Как говорит младшая
дочка – школьница, подарки не отдарки. И чего он расщедрился? Для него эта
фраза – случайная удача, а Аксаков, мальчишка, такие печет, будто теща – блины
на Масленицу. Талантлив, как бес, пишет, как птица поет! Вот и для него жизнь
щедра, ох, щедра на авансы! Оно, конечно, цыплят по осени считают, а все же
случается, что и под осень жизни, в сорок пять, считать уже нечего. И никаких
цыплят ты уже не высидишь, как ни тужься, завотделом областной газеты Иван
Исаевич Полозков…
– Ладно, Аксаков, поезжай, чего время тянешь? – сказал он
уныло. – Если хочешь успеть к выносу, надо вовсю подметки рвать.
– А можно я возьму редакционный «газик»? – спросил Георгий.
– А вот от барства отвыкать надо, Аксаков, – укоризненно
вскинул глаза завотделом. – Ты еще не генерал, как твой отчим. И не редактор
газеты. И до завотделом тебе еще расти да расти. Это руководящему составу
казенный транспорт положен, а ты молодой, хоть и подающий надежды,
журналист-практикант, на «двойку» садись, которая идет по городскому кольцу.
Или вообще – ножками, ножками…
– Нет, я уж лучше на трамвае. «Зайчики в трамвайчике…» –
хмыкнул Георгий, выходя из кабинета, и немедленно стер улыбку с лица: все-таки
он ехал на похороны. И хотя день был чудесный, уже совсем летний, в такой день
только по сторонам глазеть, заглядываться на широкие, накрахмаленные юбки
девчонок, которые как взгромоздились три года назад на шпильки, так и не
собираются с них слезать, хотя мужчине и вообразить трудно, как можно ходить на
таких жутких, ненадежных подпорках, но вот ходят же, и как ходят… Словом, день
никак не располагал к печали или хотя бы к грустным размышлениям, однако
Георгий все пытался собраться с мыслями.
Пока он собирался, трамвай ушел. Из-под носа ушел! Ждать
следующего можно было до завтрашнего дня: «двойка» ходила хуже всех энских
номеров, что было общеизвестно. Да и зачем ждать? Прав Полозков: ножками,
ножками придется…
