– Ну да, представляете! – гордо воскликнул Георгий. – Она
еще задолго до революции туда уехала. Там какая-то любовная история была. Она
бросила своего мужа и детей, так что они выросли без матери. И никто никогда о
ней ничего не слышал. Русановы – это фамилия моей бабушки и ее брата – вообще
не знали о ее существовании. Александр Константинович так и умер, ничего не
узнав. Дед всю ту историю в секрете держал, но перед смертью (он в начале войны
умер) маме моей ее рассказал, а она уже после войны – бабе Саше, когда та
вернулась.
– Откуда? – живо спросила Рита.
– Ну… из больницы, – натужно соврал Георгий. – Я ж говорил,
что она болела.
– Понятно, – шепнула Рита. – Она была… О, я понимаю. Ой,
какой ужас!
– Теперь все позади, – грустно кивнул Георгий. – Только про
это не надо говорить. Никому. Хорошо?
– Конечно, конечно! – горячо воскликнула она. – Но скажите,
Георгий, а кто-нибудь из вас пытался узнать о судьбе вашей родственницы и ее
семьи? Они ведь ваши близкие. Представьте – у вас вдруг обнаружатся
родственники в Париже!
– Боже упаси! – от всего сердца сказал Георгий. – Вот уж
чего не надо! В наше время иметь родственников за границей – очень хлопотное
дело. Особенно если учесть, что баба Саша… болела . Разрешения на выезд в
другую страну, даже в страну соцлагеря, в жизни не получишь. Вечно будут к тебе
цепляться, проверять на каждом шагу. У нас, знаете, с этим строго.
Рита молча кивнула. И не произносила ни слова еще несколько
минут.
Георгий напряженно вышагивал рядом. Ее молчание почему-то
задело его. Что-то было здесь не то… Минуту назад Рита была совсем другая,
живая, вся к нему обращенная, – и вдруг враз отвернулась, захлопнулась,
замкнулась в себе.
«Я что-то не то сказал? – встревожился он. – Ну не хочу
иметь родственников в Париже… А что тут особенного? Тогда почему она стала…
такая?»
Молчание затянулось. Это мучило его. А еще больше мучило то,
что настроение Риты – можно сказать, чужой женщины – так много для него значит.
Что с ним происходит? Почему кажется, что не будет больше
никакого счастья в жизни, если она не повернет голову, не взглянет на него со
своей милой улыбкой, которая сначала вспыхивает в глазах, а потом уже
расцветает на губах? А как она трогает завиток на своем виске… У нее тонкие,
вьющиеся, очень пышные русые волосы, они выбиваются из-под тугого узла «хвоста»
и чуть кудрявятся на висках…
Георгий вдруг вспомнил – вот ему лет семь, не больше, и он
сидит у бабы Саши на коленях. Та гладит его по голове, приговаривает:
– Ах ты мой кудрявенький голубочек… И волосики у тебя на
височках вьются, совсем как у мамочки вились…
Потом, когда мама с дядей Колей приехали в Энск из своего
гарнизона (кажется, они в то время на Дальнем Востоке жили), он нарочно посмотрел
на мамины виски. Никаких кудряшек там не было. Георгий спросил, куда они
девались, и мама вздохнула:
– Ох, мой миленький, да ведь волосы у меня вились, когда я
была молодая да счастливая. Знаешь, как говорят: кудри от счастья вьются. А
теперь уж…
– Разве ты не счастливая? – испугался сын.
– Счастливая, – твердо ответила мама. – Конечно, счастливая,
ведь у меня есть ты. И Верунька есть. Я счастливая, но… но уже не молодая.
В один прекрасный день Георгий заметил, что его волосы,
которые он зачесывал назад, лежат гладко и больше не вьются на висках. И
обрадовался: наконец-то повзрослел!
А у Риты кудряшки на висках остались. Значит, она еще
молодая…
«Сколько ж ей лет? – мучительно размышлял он. – В
Сопротивлении участвовала… Еще совсем школьницей, что ли? Ну а почему нет, ведь
были у нас пионеры-герои – Лиза Чайкина, Зина Портнова… Совсем девочки, а уже…»
Ему до смерти хотелось узнать Ритин возраст. Но спросить,
конечно, было никак нельзя. У женщины – про возраст? Но как же узнать?
– Теперь сюда, – неожиданно прозвучал голос Риты, и Георгий
от счастья, что она наконец заговорила, даже споткнулся.
Рита подхватила его под руку:
– Осторожней! Тише!
Они миновали очень красивое двухэтажное здание Союза
писателей, украшенное изысканной лепниной, и, скрываясь в его тени, прошли в
плохо освещенный двор гостиницы. Остановились, всматриваясь.
Так, вон служебный вход в гостиницу, а вон там –
зарешеченные окна и черный ход продуктового магазина, который находился в одном
здании с гостиницей, только в другом его крыле, выходившем в узенький
переулочек рядом с художественным музеем.
Где-то вдали взвыла милицейская сирена, но тотчас вновь
стало тихо.
«Если нас тут застукают, решат, что мы пришли магазин
грабить», – подумал Георгий, но как-то спокойно. Может, уже привык к встречам с
милицией? Впрочем, рука Риты под его рукой тоже не дрогнула.
– Вон то окно, – прошептала Рита. – Слева от входа, третье.
Ну что, рискнем?
До нужного им окна, по счастью, не достигал свет тусклой
лампочки, висевшей над дверью. Держась в тени забора, они обошли двор,
прокрались к окну. Рита, приподнявшись на цыпочках, нашарила створку, поскребла
по ней пальцами, створка чуть слышно скрипнула – и отворилась.
– Ну, слава Богу, – вздохнула Рита. – А я боялась – вдруг
кто-то заметил и закрыл окно… Тогда бы мне пришлось идти к вам ночевать. – И
она хихикнула. – Просить приюта!
Георгий мигом представил, как они, крадучись, входят в
квартиру номер два дома номер два по улице Фигнер, пробираются в его комнатенку
(раньше это была мамина девичья комната, а до того – бабы Саши… теперь она
называлась – «мальчиковая»), Рита ложится на его кровать, а он… На пол? Но на
полу ужасно дует. На раскладушку? Или… Его бросило в жар.
– Ну, давайте, – сказала Рита. – Подсаживайте меня. Возьмите
за талию и приподнимите. Сможете?
Георгий стоял, опустив руки, и смотрел на нее. Одна мысль,
что сейчас он коснется ее, обнимет, лишала его соображения.
«Да я рехнулся, что ли?» – подумал смятенно и вдруг ощутил,
что происходит с его телом. В самом деле – рехнулся… Ну да, правда! Он с ума по
ней сходил! В висках застучало до боли. Там, внизу, тоже все заболело от
напряжения – и от невозможности снять его.
«Если я ее обниму, она это сразу заметит, – подумал он в
ужасе. – И залепит мне пощечину. Обидится, и я больше ее не увижу!»
Страх от последней мысли несколько отрезвил его.
