Эта глупость с хлебом как началась, когда Хрущев со своими
кукурузными идеями оставил страну, считай, голодной, да так никак и не
кончалась, хотя к власти пришли новые правители, Брежнев, Косыгин и Подгорный.
Очереди не исчезали. Из магазинов пропадало то одно, то другое. И цены росли.
На капроновые чулки, скажем, цену сбросят, а на молоко возьмут да взвинтят! А
что людям нужнее, чулки, которые через каждые три минуты рвутся, или молоко?
Впрочем, возмущалась очередями и всем прочим только зеленая
молодежь, вроде Иго… вроде Георгия, ну да, конечно, Георгия. Они верили в
коммунизм, который наступит, как было обещано в шестидесятом году, через
двадцать лет. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» –
так было заявлено с высокой трибуны. Те, кто постарше, доподлинно знали, что
всякое поколение советских людей будет жить в очередях: не за хлебом, так за
солью, не за солью, так за спичками, не за спичками, так за сахаром, мылом,
содой, крахмалом… Возьми прейскурант любого магазина да перечисляй, пока не
надоест!
А молодые, они – да, они очередями возмущались. Как-то раз
Александра Константиновна прибиралась в комнате внука, отодвинула письменный
стол, за который завалилась какая-то бумага, и нашла листок, кругом исчерканный
небрежной рукой, так что не все и разберешь:
Царь Никита жил когда-то —
Жирно, весело, богато.
Во дворце Никита жил,
Часто речи говорил,
Часто ездил за границу
Продавать нашу пшеницу.
И куда бы ни летал,
Всем подарки раздавал.
Помогал работе всей
Зять Никиты – Аджубей.
Чтоб кормить нам всех малайцев,
Немцев, негров и китайцев,
Думал царь наш, как тут быть,
Где бы денег раздобыть.
И нашел, мы это знаем:
Сотворил огромный заем,
То есть в долг с народа брал,
А назад не отдавал.
И сказал, вы потерпите,
Облигации храните,
К коммунизму подойдем,
Снова розыгрыш введем.
Он хозяин тут и там,
Все теперь решает сам.
Сам придумал семилетку.
Приказал пустить ракетку
На далекую Луну,
Разбудил там сатану.
Стаж имел он за плечами,
Выступал везде с речами,
Жизнь хорошую сулил
И, конечно, говорил:
«Мы Америку догоним
И по мясу перегоним,
По одежде, по руде,
Будет рай у нас везде».
Царь счастливо поживал,
Коммунизма он не ждал.
А потом сам заблудился
И с вершины покатился.
Тут скорби народ-творец,
Тут и сказочке конец.
Прочитав с пятого на десятое дурацкие стишки, Александра
Константиновна испугалась так, как давно уже не пугалась. Сожгла бумажку в печи
и долго проветривала квартиру, всю выстудила (дело было зимой), пока не
перестало пахнуть горелой бумагой. Хотя кто нюхать-то пришел бы? Но она отлично
помнила обыск, который учинили после ареста Шурки. В самом деле: ворошили тогда
угли в печке и нюхали, не пахнет ли горелой бумагой. С них станется…
Песик-братик Шурка уже давно там, где его никакой чекист-кагэбист не достанет,
а дороже внука Георгия у Александры Константиновны сейчас никого на свете не
было, при одной мысли, что он мог вляпаться в подсудное дело, кровь леденела. В
не столь давние времена и не за такое к стенке ставили!
И что с того, что в стишках издевались над властью
свергнутой, а не действующей? Мало ли что в жизни бывает, все еще может
перевернуться. А если даже и нет, любая власть подозрительно относится к тем,
кто над нею, свергнутой или действующей, издевается. Дело человека – тихо
сидеть или смирно стоять и с благодарностью принимать всякое деяние
правительства. А коли ты огрызаешься на правительство (плохое или хорошее –
безразлично), ты человек ненадежный, даже, можно сказать, опасный. И тебя за это
могут запросто, так, на всякий случай, взять да и упечь… куда Макар телят не
гонял. А не гонял он их, к примеру, в Темниковский лагерь или в Пезмолаг.
Памятные места для Александры Константиновны Аксаковой!
О найденных стишках она, конечно, ни звуком, ни полузвуком
не обмолвилась. Подглядела в щелочку, как Георгий, разыскивая пропажу, лазил
под стол, потом под кровать, все бумажки перетряхнул и долго стоял посреди
комнаты с озадаченной физиономией, но сама ходила с видом: «ничего-не-знаю!» Ну
а внук, конечно, не осмелился спросить, мол, бабуль, не зачитала ли ты у меня
листок с такими… э-э… пакостными стишатами? Не спросил ничего, нет. Зато на
другой день Александра Константиновна зашла к Георгию в комнату – он готовился
к сессии, читал с сонным видом «Научный коммунизм», – и сказала как ни в чем не
бывало:
– Смотри, что я нашла!
Сказала – и положила перед внуком тоненький сборник
«Приложений к собранию сочинений Пушкина», залежавшийся среди старых книг
Константина Анатольевича Русанова.
Книжечка была издана в 1903 году и напечатана в самом
ограниченном количестве экземпляров. Поэма «Царь Никита и сорок его дочерей»
составляла его содержание. Сашенька, помнится, с задушевной подружкой Варей
Савельевой прочли поэму, когда обеим было по пятнадцати годков (возраст, когда
телесные тайны манят неудержимо!), и мало чего поняли – в поэме все состояло в
намеках и недомолвках: чего-то у царевен не было, какие-то птицы слетелись на
то, что им показал гонец… Эзопов язык, слишком уж Эзопов! Потом, пожив, а главное,
побыв в Пезмолаге и много, ох, много чего нам навидавшись, превратившись из
Саши в Александру Константиновну, она разобрала, что к чему. Однако самое
сильное впечатление на нее произвели не скабрезные намеки, а вот какое
четверостишие – написанное, как и поэма, в 1822 году, но, такое ощущение,
актуальное в России во все времена:
Как узнал о том народ —
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
