Ответ Толоконцева донесся в виде каких-то неясных уханий, а
потом раздались безапелляционные гудки.
– Третья кабина, поговорили? – послышалось из
громкоговорителя, и Федор вышел в зал.
– По-го-во-ри-ли… – пробормотал он задумчиво.
Ольга Аксакова вернулась домой и только хотела пройти к
Александре Константиновне, чтобы рассказать о встрече с Лавровым, как
распахнулась дверь комнаты Георгия и он сам встал на пороге. Зябко обхватил
себя за плечи, хоть на дворе стояла жара. Вид у него был нездоровый: хмурое,
небритое лицо побледнело, глаза окружены темными тенями, отчего казались еще
больше. У Ольги дрогнуло сердце от воспоминаний, которыми она никогда и ни с
кем не делилась и которые последние пятнадцать лет таила даже от себя самой.
Она ведь была воспитана в строгости, а потому даже помыслить о другом мужчине
казалось ей супружеской изменой. И все же… Что с того, что тот мужчина умер?
Все равно в ее сердце живет и всегда будет жить лишь он один! Сын напоминал ей
о нем каждый день. Они неправдоподобно похожи… он ведь тоже был неправдоподобно
похож на своего отца…
– Мама, – хмуро проговорил Георгий. – Можно мне у тебя
кое-что спросить?
В ту же минуту из своей комнаты появилась Александра
Константиновна и тоже застыла на пороге, совершенно как внук, – даже руки точно
так же на груди сложила. Глаза ее были прикованы к лицу Георгия, и Ольга только
вздохнула, подумав, что и ее бедная, старая мать тоже живет не в настоящем и
будущем, а в прошлом, оттого и смотрит на внука с таким тревожным обожанием. Ну
что ж, все они одной русановской крови, обречены помнить и не забывать никогда…
совершенно как в той книжке, которую когда-то читал дед и которая валяется
теперь в его старом шкафу:
Ты вскрикнешь – и кинешься страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.
А впрочем, очень может быть, подумала Ольга, она что-то
перепутала в этих старых строках. Да и не до стихов сейчас, не до воспоминаний:
такой напряженный вид у сына, так встревожена мать…
Однако Ольга ошиблась: настал черед именно что воспоминаний!
– Мама, ты извини, но я все же тебя спрошу… Кто был мой
отец? – бухнул Георгий, и у Ольги даже голова чуть качнулась назад, словно от
удара.
Ну и вопрос… С чего это вдруг?
– По-моему, – сказала она устало, возвращаясь в прихожую и
снимая новые туфли, в которых целый день чувствовала себя превосходно, а сейчас
вдруг ноги заболели, – все уже не раз переговорено. Извини, я этого человека
очень любила, и мне больно вспоминать, что однажды он исчез из моей жизни.
– Ты говорила, что его убили на фронте, – настойчиво сказал
Георгий. – Но ведь он не был на фронте! Он был ранен здесь, в Энске, когда
исполнял какое-то служебное поручение. А потом умер в госпитале… Он же был
энкавэдэшник, так?
– Оля, – сухо проговорила мать, – Георгий мне сегодня покою
не дает вопросами.
Плохо дело, подумала Ольга. Если мама, по своему
обыкновению, не назвала внука нежно Игорьком, не перепутала имя, значит,
настроена по-боевому. В такие минуты она бывает невыносима. И до чего жалко ее,
кто бы знал! И себя жалко.
– А что ему ответить, я не знаю, – продолжала Александра
Константиновна. – Ты мне тоже никогда ничего не говорила об этом человеке, да и
Люба молчала, как воды в рот набрала. Ну, была любовь и была. Ну, погиб он и
погиб, но если он и правда был энкавэдэшник, то…
– То что? – пожала плечами Ольга. – Надо Георгия, его сына,
из дому прогнать, что ли? А со мной, предательницей, слова больше не сказать?
Так, да?
Глаза у Александры Константиновны стали огромными от
внезапно подступивших слез. «Вот же странно, – внезапно подумала Ольга, – у
мамы глаза светлые, и у отца, по ее словам, тоже были светлые, а у меня каким
образом карие получились? Тетя Люба говорила, это оттого, что мама беспрестанно
думала о своем любимом, об Игоре Вознесенском. Но ведь я тоже беспрестанно
думала о своем любимом, а у Веры глаза в точности как у Николая – зеленый
крыжовник. Зато уж Георгий мой Георгиевич…»
– Вообще не понимаю, с чего вдруг разговор такой зашел?
– Мне дядя Мишка сегодня сказал, что я – вылитый отец,
только он был высокий, ладный, в шинели с синими петлицами. А синие петлицы
носили – кто? Энкавэдэшники!
– Я ничего о нем не знала, о его работе не знала ничего, –
зло сказала Ольга, полная решимости не давать на поругание память Георгия
Смольникова. – Знаю только, что лучше человека на свете не было. Лучше, честнее
и благороднее. Энкавэдэшники, как ты изволишь выражаться, сыночек, были разные.
Твой отец работал против диверсантов, которых к нам фашисты засылали. Он
раскрыл группу таких диверсантов, они его ранили, а потом и убили – когда он
уже в госпитале лежал. На моих глазах убили. Ясно? А я уже была беременна
тобой.
Она мгновенно охрипла от крика. В глазах все поплыло.
– Мама, ну ладно, – испуганно сказал Георгий. – Ну прости,
ну?
Александра Константиновна тихонько утирала слезы. При одной
только мысли о том, что предстоит когда-нибудь расстаться с внуком, ее чуть ли
не припадок начинал бить. А тут – Георгия из дому прогнать! Ох, дочь иной раз
как скажет…
– Ну ладно, – повторила Ольга. – В самом деле, нашли о чем
говорить. Ты, Георгий, вообще поменьше слушай старого болтуна дядю Мишку. Он
еще и не такого наговорить может! Давайте лучше вот о чем побеседуем. К нам в
гости набивается одна дама… иностранная дама…
– Да что ты? – так и ахнула Александра Константиновна. –
Неужели снова возникла эта мадам Ле Буа? Она и тебя попыталась обработать?
– Посредством Федора Лаврова, нашего героя войны и
Сопротивления. Он меня сегодня у госпиталя поджидал. Говорил, что Рита очень
хочет с нами повидаться, какие-то подарки передать, то да се, фотографии
парижских родственников показать. Ну, словом, все то, о чем она тебе, мама,
говорила. Вдобавок там еще и твоя тетка Лидия Николаевна Шатилова, оказывается,
в Париже-то. И Таня, ее дочь…
– Секундочку! – перебил Георгий с видом крайнего изумления.
– Вы о чем говорите, а? Мама, баба Саша, вы о чем? Рита Ле Буа? Кто такая?
– Русская француженка, которая была с Лавровым в
Сопротивлении и сейчас приехала в Энск.
– Рита? Но разве ее фамилия Ле Буа? Да нет же!
– Почему нет? – удивилась Александра Константиновна. – Она
мне сама так сказала. А какая же у нее должна быть фамилия, а?
