«Аксакова», – чуть не ляпнул Георгий, но вовремя прикусил
язык. Да какая она Аксакова? Она тогда просто так сказала, чтобы ему подыграть!
– И вообще, ты откуда ее знаешь? – вмешалась Ольга.
Хлопнула дверь в прихожей. Пришли Николай Тихонович Монахин
и Вера.
– Привет, дамы и товарищи, – сказал Монахин. – А что это вы
какие-то такие… перебулгаченные?
Как всегда, при виде мужа Ольга почувствовала себя
виноватой. Коварной изменницей почувствовала. И, сбиваясь с пятого на десятое,
торопясь и ненатурально смеясь, она принялась рассказывать о какой-то русской
француженке, эмигрантке, которая во что бы то ни стало хочет с ними,
Аксаковыми-Монахиными встретиться (Николай нахмурился, Вера что-то изумленно
пискнула), потому что она приемная дочь Алекса Ле Буа, сына Эвелины Ле Буа,
матери Александры Константиновны (Николай прищурил глаза, Вера их вытаращила),
передать какие-то фотографии и подарки (Николай еще пуще нахмурился, а Вера
заверещала от восторга).
– Да… – неопределенно протянул Николай, но вид у него был определенно
недовольный. – Не знаю, не знаю…
– Как здорово! – взвизгнула Вера. – Ну давайте ее пригласим,
ну давайте! Подарки из Парижа… Наверное, французские духи!
Георгий вспомнил виденный флакон и наклонил голову, чтобы
скрыть краску, бросившуюся в лицо.
– Наверное, мы обязательно должны ее пригласить, – сказал,
старательно роясь в карманах, якобы ища носовой платок, которого там заведомо
не было. Потом подошел к комоду, достал чистый платок и сунул в него нос.
Пробурчал как бы безразлично: – Иначе она подумает, что мы тут дикари русские,
медведи у нас по улицам ходят, и все такое.
– У тебя насморк? – спросила баба Саша, следившая, как
обычно, за Игорьком… ну да, за Георгием, конечно, за Георгием… обожающим
взглядом.
И немедленно все прочие на него тоже уставились.
Отвлек, называется, от себя внимание! Взял да и вызвал,
дурак, огонь на себя.
– Нет у меня никакого насморка, – буркнул Георгий, пряча
платок.
– Есть, – заявила Вера. – У тебя нос красный. И вообще ты
красный. Ой, у тебя температура!
У Александры Константиновны мигом сделались испуганные
глаза. Ну как же, идол ее сердца, солнышко ясное, заболел!
– Отвяжись, Верка, – злобно прошипел Георгий. – Никакой
температуры у меня нет. Просто жарко.
– И правда, жарко, – согласился Николай Тихонович. – А
говорили, холодное лето, холодное… Где ж холодное? Какая-то Экваториальная
Африка…
Николай Тихонович Монахин обладал редкостным умением
заговаривать зубы своей чрезмерно возбудимой семье.
– Вообще-то, – уже спокойней сказала Ольга, – Лавров
предлагал даже устроить встречу у него дома или вообще где-нибудь в ресторане.
– Ой, давайте, давайте в ресторане! – заверещала Вера. – В
«Москве» или лучше в «России»!
У Георгия сердце дало сбой. В «России»…
– Конечно, конечно! – продолжала в том же духе Вера. – В
воскресенье устроим там обед! А потом погуляем вместе по набережной, чтобы все
видели, что у нас в гостях настоящая француженка!
– Ты ей что, на грудь вывеску повесишь: «La Fran?aise
v?ritable»? – с невинным видом спросила баба Саша, которая гимназического
французского не забыла, это раз, а во-вторых, относилась к внучке хоть и с
любовью, но все ж смешанной с немалой долей иронии. – Чтобы все читали и
восхищались? Да?
– О Господи, – вздохнул Николай Тихонович, которому порой
приходилось собирать в кулак все силы, чтобы сохранять мирное сосуществование с
этой «белой костью, голубой кровью». – Переведите нам, темным, а?
– La Fran?aise v?ritable – истинная француженка, – выпалил
Георгий, совершенно счастливый от того, что идет речь о Рите.
– Мерси, – буркнул отчим. – Теперь меня послушайте, дамы и
товарищи. Конечно, в ресторан мы не пойдем и Федору Федоровичу навязываться не
будем. Пригласим эту русскую француженку… или кто она там… в гости. Не дикари
же мы, в самом деле! Тем более что она, как я понял, хочет пообщаться в
домашней обстановке. В частном порядке.
– ? titre priv?, – пробормотала Александра Константиновна.
– Как скажете, – покладисто согласился Николай Тихонович.
И немедленно разговор перешел на вещи животрепещущие: когда
именно устроить обед. Потом решили, что лучше все-таки позвать гостью на чай –
а то подашь, к примеру, борщ и селедку под шубой, а потом окажется, что
французы такого не едят, и будет конфуз, а пирожные из 1-й булочной на
Свердловке не стыдно и президенту Франции подать, не то что какой-то там Рите
Ле Буа! Далее обсуждалось, что купить в подарок любезным французским
родственникам – хохломскую роспись, конечно, и черную икру, что ж еще из России
везти за границу, и павловских платков дамам, это ведь такой шик – павловские
платки, ну а мужчинам следует дарить павловские же ножи… красота, сталь
сверхпрочная, о каком вообще Золингене может идти речь, когда есть на свете
павловские ножи… Ольга пошла звонить Федору Федоровичу и сообщать о решении
семейного совета… Георгий шмыгнул в свою комнату и кинулся ничком на кровать,
обнимая и целуя, как распоследний влюбленный идиот, свою подушку. Он и был
распоследний влюбленный идиот, ему даже не суть важно было, что подушка не
пахнет волшебными французскими духами, зато в нее очень удобно было бормотать
задыхающимся шепотом: «Рита, Рита, Рита… я тебя люблю…» Вера тоже понеслась в
свою комнатку (бывшую Данину боковушку, ныне превращенную в премилую девичью
светелку) и принялась выбрасывать из шкафа свои немногочисленные наряды, чтобы
потом доказать маме, что ей нечего, совершенно нечего надеть в честь визита
французской гостьи. И что та подумает о наших советских девушках, увидев эти
юбки и эти кофточки? Александра Константиновна прокралась на кухню и украдкой
накапала на сахарок нитроглицерину. А Николай Тихонович, безадресно заявив:
«Схожу-ка за папиросами!» – вышел из дому. Но, вместо того чтобы свернуть к
табачному ларьку на остановке на площади Минина, двинулся в противоположном
направлении, до угла Фигнер – Пискунова, зашел в будку телефона-автомата и
набрал номер, который отыскал в маленькой записной книжке.
– Дежурный Дерягин слушает! – послышалось в трубке.
– Говорит Герой Советского Союза Монахин, – отчеканил
Николай Тихонович. – Могу я побеседовать с Кириллом Сергеевичем?
