– Мы хотели уберечь тебя от боли, – угрюмо сказал Максим. –
Когда поняли, что происходит, что ты влюблен в Риту, я сказал, что мы отменили
свадьбу, а Рита перешла в другую группу. Но ты выследил нас. Получается, ты
теперь все знаешь. Мне жаль, что так вышло, Антон, поверь. Но эта девушка –
моя, и я никому ее не отдам, даже лучшему другу.
Инна Яковлевна от восторга прикусила свой кружевной
платочек. Боже мой, да эта история лучше самого интересного кино! Страсть,
ревность… О молодость, молодость, почему только тебе свойственны эти
великолепные чувства, почему ты покидаешь нас и лишаешь возможности дышать
полной грудью, страдая, ревнуя и любя? Она искренне упивалась происходящим, в
самом деле чувствуя себя почти как в зале кинотеатра.
Однако Всеволод Юрьевич, человек куда более прозаический,
уже начал тяготиться происходящим. Не то чтобы он куда-то спешил… Просто в
воздухе повеяло неладным. За жизнь свою Сазонов наработал особенное чутье. Раз
или два пропустив предупреждающие намеки судьбы, он научился издали, загодя
чуять опасность, обращать внимание на всякое, даже чуть уловимое дуновение
близких неприятностей.
Даже не пытаясь представить, что может произойти, не
анализируя свои ощущения, Сазонов подхватил Инну Яковлевну под руку и собрался
увести ее за колонну. Однако жена, донельзя увлеченная происходящим, с места
сдвинуться не желала. Потихоньку подталкивая ее, обернулся – и увидел третьего
молодого человека. Он стоял в тени и пристально наблюдал за происходящим. А
одет был в куртку, перешитую из солдатской шинели, высокие сапоги, крохотное
кепи. Вид его наполнил сердце Сазонова ужасом, потому что Всеволод Юрьевич
прекрасно знал, кто носит такую униформу.
Сазонов не зря последний десяток лет жил под дамокловым
мечом постоянной опасности, а с тридцать девятого года – под угрозой смерти.
Мертвящий взгляд этой дамы он ощущал на своем лбу за версту. Кроме того, он
слишком давно играл во всякие конспиративные игры, сам порой забывал, какую
фамилию и имя носит в данный конкретный момент жизни. И путаница имен, которая
удивила Инну Яковлевну, сказала ему очень многое. С какой радости людям в
Париже во время оккупации называть друг друга вымышленными именами, если того
не требуют правила конспирации? А кто соблюдает правила конспирации? Только те,
кто состоит в R?sistance!
– Доминик! – подбежал и схватил Максима за рукав еще один
юноша, невысокий, темноволосый, с подвижным горбоносым лицом гасконца. – Кюре
волнуется, хочет уйти. Что, черт возьми, происходит? Вы женитесь или нет?
«Теперь еще и Доминик!» – изумилась Инна Яковлевна.
«Куда мы попали? – подумал Сазонов с ужасом. – Надо
немедленно уходить!»
– Послушай, Антон, – сказал между тем Максим хриплым от
неловкости и отчаяния голосом. – Если ты считаешь, что я оскорбил тебя и
виноват перед тобой, можешь… ну, можешь вызвать меня на дуэль. А потом пойти и
рассказать все моим родителям или родителям Риты. Но помешать нам ты не в
силах. Поэтому или уходи, или оставайся, но…
Антон поднял голову. Глаза его были непроглядно темны, и
такой печалью омрачились тонкие черты, что Инна Яковлевна растроганно
всхлипнула. Как и всякая женщина, любительница задушевных романов и фильмов,
она была на стороне отвергнутого любовника – несчастного, но благородного,
остающегося с разбитым сердцем. Кроме того, не зря она была наполовину еврейка,
а значит, весьма практичная женщина. Конечно, Максим очарователен,
обворожителен и все такое, но ведь он принадлежит другой. В то время как Огюст,
вернее, Антон, свободен. И его разбитое сердце нуждается в лечении, ему
понадобится мудрая, нежная утешительница… Не то чтобы Инна Яковлевна всерьез
претендовала на роль этой утешительницы, но помечтать-то можно!
– Я не предатель, – угрюмо откликнулся Антон. – Я никому
ничего не скажу. Я пойду с тобой, чтобы быть твоим шафером. Я… я желаю тебе
счастья, Максим, тебе и… твоей невесте.
– Ну, вот и отлично! – с видимым облегчением воскликнул
горбоносый «гасконец». – Тогда идемте скорей. Где твоя подружка, Рита?
– Вот эта дама, – растерянная невеста указала на Инну
Яковлевну.
Если «гасконец» и удивился, то виду не подал. Ведь он был
француз, а для настоящего француза всякая женщина – предмет если и не
вожделения, то поклонения, а если и не поклонения, то уважения.
– Извольте дать мне руку, мадам, и я провожу вас к месту
свершения обряда, – проговорил он галантно. – Ваш супруг будет, как я понимаю,
принимать участие в церемонии в качестве гостя?
Право, он выражался точно мажордом короля или, на худой
конец, герцога. Инна Яковлевна была в неописуемом восторге. Всеволод Юрьевич
покосился на жену и понял, что сейчас ее утащить из церкви можно только силой.
Но, в самом деле, не силу же применять?
Сазонов оглянулся. Молодого человека в куртке и кепи за
колонной не было. То ли ушел, то ли вовсе померещился…
1965 год
Поезд в Олкан прибывал в пять утра. Рита проснулась гораздо
раньше и больше не могла уснуть. Да и невозможно, если честно, было назвать это
сном: на твердой, неудобной полке, на комковатом матрасе, на сыром белье…
Только и радости, что рядом храпели не тридцать-сорок пассажиров, а всего трое
– она ехала не в плацкартном вагоне, а в купе. Ладно, на советский быт лучше не
обращать внимания, а то свихнешься и преисполнишься еще большей неприязни к
стране, которую по какой-то непонятной причине так любил отец.
Осторожно, стараясь не разбудить попутчиков, она сбегала
умыться в грязном, пронизанном сквозняками туалете. Вчера в Х. была жара, а тут
что-то вовсе холодно. Полное ощущение, что вот-вот снег пойдет.
– Да какой снег в июле? – сказала себе Рита недоверчиво, но
тут же вздохнула: – В России все может быть, и тогда придется покупать у
местного населения валенки.
Рита тихо-тихо, чтобы не разбудить попутчиков, вынесла сумку
(чемодан со всеми вещами остался в гостинице в Х., в поездку она взяла только
самое необходимое) в коридор и села на откидную лавку в полной боевой
готовности. Поезд грохотал, за окнами свистело и завывало, холодный ветер
врывался в приоткрытую в дальнем конце коридора фрамугу.
Рита сидела скорчившись, дрожа от сквозняка, пыталась
что-нибудь разглядеть за стеклом, но видела только свое отражение и слабо
освещенную единственной и очень тусклой электрической лампочкой дверь купе за
своей спиной. Иногда еловая лапа, словно бы в припадке внезапной ярости,
высовывалась из тьмы, царапала зелеными иглами по вагонному стеклу – и вновь
исчезала в ночи. Вот почему так темно: к железной дороге вплотную подступал
лес. Вернее, как здесь говорят, тайга.
