Метеостанция оказалась таким же невзрачным строением, как и
все остальные, только длинным, с десятком окон. Очевидно, здесь и жили, и
работали: поодаль торчали горбыли с натянутыми меж ними веревками, на которых
полоскались простыни и полотенца. Рита подошла было поближе, но из окна,
распахнутого настежь, вдруг донесся ужасный запах. Рита мгновенно его узнала:
имела счастье обонять в Энске. Продукт назывался вроде растительное сало и
стоил весьма дешево, наверное, именно поэтому на нем любили готовить русские женщины.
От этого запаха хотелось сразу повеситься, а сейчас еще и затошнило.
Рита зажала рот ладонью и проворно кинулась под горку,
подальше от жилья. Мысль о капустном рассоле мелькнула как спасение. Она встала
так, чтобы пахнущий водой, солнцем, листвой ветер дул в лицо и уносил
прогорклую вонь.
«А ведь «Le onde aujourd’hui», очень может быть,
заинтересовалась бы очерком об экзотической метеостанции в самых дебрях
приамурской тайги, – мрачно подумала Рита. – Конечно, заинтересовалась бы! Но
все равно туда не пойду. И вообще, у меня не служебная поездка, а частная, я в
отпуске! Конечно, недурно было бы привезти заодно эффектные материалы, но… если
так складываются обстоятельства… если я вдруг заболела…»
Рита опустила голову, разглядывая зеленую мураву,
испещренную розовыми звездочками дикой гвоздики. Махнула над ухом, отгоняя навязчивого
комара.
Какая-то странная болезнь к ней привязалась. Раньше желудок
был покрепче. Она была в Марокко, Тунисе, Греции, но спокойно ела местную еду,
более чем экзотическую. Как странно, что здесь, в России, где кухня отнюдь не
отличается разнообразием и экзотикой, ее так скрутило… Впрочем, одно
экзотическое блюдо она все-таки попробовала сегодня – вареные головы горбуши. А
пшенная каша и капустный рассол? С точки зрения французских гастрономов,
экзотика не меньшая, чем кускус и маринованное мясо акулы. А между тем ни
кускус, ни акулятина…
Рита не успела додумать. Коварный ветер внезапно изменил
направление и донес от метеостанции запах жареного растительного сала, после
чего все воспоминания о головах горбуши, пшенной каше и капустном рассоле
оказались лежащими у ее ног.
Сорвав ветку полыни (она была тут какая-то гигантская) и
разминая в ладонях стебель, она отошла подальше и огляделась. Видел ли
кто-нибудь, что с ней произошло? Вроде бы нет. Ни одной живой души на
деревенской улице. Появилась вверху, на косогоре, большая рыжая собака,
посмотрела на Риту изучающе, гавкнула зачем-то, да и ушла. И опять тишина и
пустота.
Ага, вон идет Павел с какими-то брезентовыми сумками.
Наверное, в них бутылки для проб воды. А белая палка с красными поперечными
линиями – инструмент для измерения… Чего? Рита никак не могла вспомнить. В ушах
звенело, звон мешал сосредоточиться.
– Куда вы убежали? – удивился Павел. – Река левей.
– А я… – слабым, хриплым голосом проговорила Рита, – я… я
хотела на цветы посмотреть. Ох, какие красивые!
И, прячась от пристального взгляда Павла, она шагнула в
траву, в которой виднелись крупные дымчато-белые цветы, похожие на небольшие,
удлиненные колокола. Сорвала их, поднесла к лицу. Они пахли нежно, тонко, чуть
сладковато. Узкие темно-зеленые листья были прохладными, а внутри
полупрозрачного, лоснящегося цветка словно бы таилась тень.
– Я не видела таких во Франции, – попыталась она улыбнуться.
– У нас колокольчики лиловые или синие, а это…
– А это белые колокольчики. Насколько помню, по-латыни они
называются Codonopsis cleatidea, – кивнул Павел.
– О, вы знаете латынь… – слабо удивилась Рита.
– Ну, я закончил биологический факультет в Шанхае, работал в
Харбине на биостанции, – усмехнулся он. – Так что белые Codonopsis cleatidea от
синих Capanula rapunculoides отличу легко. И что касаемо первых, то вы мне их
очень напоминаете.
– Ой, спасибо за комплимент, – с трудом изобразила улыбку
Рита, голова у которой кружилась все сильней. – Интересно, чем же?
– Вы такая же бело-зеленая, – любезно пояснил Павел и тотчас
зачем-то швырнул на землю свои сумки и кинулся к Рите.
Она еще успела понять, что Павел это сделал для того, чтобы
подхватить ее на руки, а потом лишилась сознания.
1942 год
Всеволод Юрьевич Сазонов прижился у Ле Буа и стал для них
кем-то вроде родственника. Совершенно свой человек! Назвать его посторонним или
хоть как-то возражать против его присутствия в доме ни у кого и язык не
повернулся бы. Поселился он на рю Мадлен с того самого декабрьского дня, как
пришел уже за полночь и рассказал обо всем, что произошло в соборе Нотр-Дам де
Лоретт. Сазонов едва держался на ногах и был одет в какое-то отрепье, да еще с
чужого плеча. Он сказал, что его пальто и костюм залиты кровью застреленной
Инны Яковлевны и тяжело раненной Риты. При этом известии Татьяна и Эвелина обе
повалились без памяти, так что потерявшимся от ужаса Алексу, Эжену и
измученному, потрясенному Сазонову пришлось приводить их в сознание. Татьяна
вскоре очнулась, поднялась. Следом и Эвелина очнулась, но подняться не смогла:
у нее отнялись ноги. Она не позволила позвать к себе врача, убежденная, что это
бесполезно. Эвелина только себя винила в случившемся, вспоминала губительный
совет, который дала Рите, и видела справедливую небесную кару, что у нее
отнялись именно ноги – ведь Рита где-то лежит с простреленными, перебитыми
ногами, и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь ходить.
Но пока так далеко никто не решался заглядывать: главное,
что она была жива. Рита и двое спасшихся резистантов из группы Максима
(«гасконец» Жером и бледнолицый Томб) оставались пока в церковном подвале, куда
спустились, подняв известную Жерому плиту пола (кюре церкви был его дядей,
потому и согласился тайно обвенчать Максима). Жером знал выход из церковного
подвала, он находился во дворе жилого дома на рю Бурдалу, буквально через
дорогу от Нотр-Дам де Лоретт, но нечего было даже и думать выбраться оттуда с
бесчувственной раненой девушкой на руках, в окровавленной одежде.
Обрывками знаменитого Эвелининого шифона они натуго
перетянули перебитые ноги Риты, остановив кровотечение, а потом завернули ее в
теплое пальто Сазонова. Единственным подтверждением того, что Рита еще жива,
был ее бред. Она почти беспрерывно бормотала по-русски, и парни не понимали ни
слова, а Сазонов понимал, и чувствовал он себя – хуже некуда. Потому что Рита
звала не мать, не убитого жениха, а погибшего отца – Дмитрия Аксакова.
