И тут она заметила, что худой человек не просто так болтает
с ее дочерью, а осматривает ее ноги. У него были узкие изящные ладони и
необычайно длинные пальцы. У Татьяны мороз по коже побежал, когда она увидела,
что эти пальцы ощупывают переломанные, безжизненные ноги ее дочери, а у Риты
спокойное выражение лица: кажется, она не чувствовала боли! У несчастной матери
подогнулись ноги от потрясения, и она села прямо на пол. Мужчина покосился на
нее, но у Татьяны создалось впечатление, что он ее просто не видел: его
прищуренные темные глаза смотрели даже не на Риту, а словно бы внутрь ее ран.
– Ну что ж… – произнес он наконец задумчиво. – Дела не
слишком хороши, но могли быть и хуже.
Что-то странное было в его голосе, и Татьяна не сразу
поняла: странность в том, что он говорит по-русски. Причем не на парижском
русском языке – у него был настоящий энский окающий говор, который Татьяна
помнила с юности.
– Вы из Энска? – было первым, что невольно сорвалось с ее
языка, и худой человек уставился на нее, словно очнувшись, с превеликим
изумлением.
– Мама… – хрипло прошептала Рита. И пояснила ему: – Это моя
мама, Татьяна Никитична. При ней можно говорить.
– Здравствуйте, – кивнул мужчина. – Я Федор, Тео, как меня
тут называют. Я из Энска, вы угадали. Я там врачом работал в областной
больнице, в хирургии, но, как только война началась, на фронт ушел. Ну и… вот
здесь оказался. – Он неловко развел своими удивительными руками. – Меня от
дистрофии тут лечили. Видите, каким я стал «в гостях» у фашистов?
«О, тогда понятно, почему он так худ и измучен», – подумала
Татьяна. От Краснопольского она знала, что в отличие от дореволюционной России
советское руководство во время войны отказалось от предложенной помощи
Международного Красного Креста, который брался обеспечивать питанием
военнопленных. Русские пленные были в глазах своего правительства изменниками
родины и предоставлялись собственной судьбе.
– Бежал, чудом спасся… – продолжал Федор. – Ну, это
неинтересно рассказывать и страшно вспоминать. Главное сейчас – Рита, ее
здоровье. Я слышал, тутошние врачи за головы схватились. Неужели! – воскликнул
он.
У Татьяны невольно слезы навернулись на глаза, такое это
было словечко… из прошлого, из энского прошлого. Кажется, нигде в мире не
восклицают так, как в Энске, – «неужели!». И еще там говорят: «Эх-а-яй!»
Татьяна улыбнулась сквозь слезы.
– Схватишься небось! – усмехнулся Федор. – У меня в Энске
был похожий случай – мальчишке размозжило ноги лесиной. Полез на груду бревен,
приготовленных к стройке, ну и… А дело было не в самом Энске, аж в Княгинино. Пока
парнишку дома сельский коновал пытался врачевать, пока в областную довезли,
пока то да се, у него уже анаэробная инфекция началась. Думал, только одну ногу
спасу, но удалось-таки две вылечить. Я его косточки по кусочкам собирал, в
лангеты укладывал. Гипс тут никак не возможен, нужны лангеты, которые можно
снимать, чтобы обрабатывать раны и делать перевязку. У Риты, на счастье,
инфекции нет, но… Надо же постараться, чтобы ноги были потом красивые, да?
Девочка-то вон какая пригожая. Куда ж ей в шрамах, да буграх, да кривоногой?
Нельзя!
Татьяна не удержалась, всхлипнула.
– Эх-а-яй! – вздохнул Федор. – Да уж, поплакать еще придется
и вам, Татьяна Никитична, и тебе, Рита. Больно будет, но…
– Не страшно, что больно, – сказала Рита тем же хриплым,
надорванным голосом, который появился у нее после ночи, проведенной в
подземелье Нотр-Дам де Лоретт. Находясь без сознания, она громко стонала, а
Жером и Томб по очереди зажимали ей рот, чтобы их не обнаружили, вот она и
надорвала горло, хрипя. Впрочем, ерунда по сравнению со всем прочим. – Не
страшно, что больно, – страшно, что долго.
– Ну, деточка моя! – с докторской, отеческой интонацией
проговорил Федор. – Придется подождать. Ты ж хочешь красавицей остаться?
– Я хочу поскорей взять автомат и уйти в маки?, в партизаны,
– угрюмо сказала Рита. – Для этого мне нужны здоровые ноги, больше ничего. На
то, о чем вы говорите, мне наплевать. Шрамы, красота… – недобро усмехнулась
она. – Какая может быть красота! О красоте можно будет подумать потом, когда
кончится война.
Татьяна всплеснула руками, а Федор покачал головой:
– Да ладно тебе, успеешь еще навоеваться. Сами вы,
резистанты, без посторонней подмоги фрицев не осилите. Вы говорите – боши, а мы
– фрицы, – пояснил он, поглядев на Татьяну. – А в империалистическую их
называли гансами, мне отец рассказывал. Так вот, сами вы их не осилите, а у нас
покуда дела не шибко радостно идут. Прут, сволочи, на Россию почем зря. Само
собой разумеется, мы их все же разобьем, но подождать придется. А союзники,
помяните мое слово, не скоро еще раскачаются. Они сначала будут
присматриваться, кто верх возьмет: русские или немцы. Им ведь ни Гитлер, ни
Сталин не нужны. Ни фашизм, ни коммунизм. И вот когда победа начнет на нашу
сторону переходить, тут они раскачаются, союзнички-то. Кинутся со всех ног,
чтобы Европу оттягать. Но это, говорю, еще не скоро будет. Так что ты не
волнуйся, девочка, успеешь и вылечиться, и навоеваться. А я, чует мое сердце, у
вас тут надолго застрял, и как буду потом, дома, объясняться, один Господь
знает.
Он оказался прав во всем, этот русский – еще совсем молодой,
но уже такой мудрый человек: и относительно своего, и относительного Ритиного
будущего.
Ровно год – год! – Федор Лавров лечил Риту, в буквальном
смысле слова ставя ее на ноги. Заодно врачевал и Эвелину, но тут его старания
оказались бессильны: она так и не поднялась, инвалидное кресло стало ее уделом.
Год Ле Буа кочевали по Франции: то в Бургундию, то в Париж,
то в Ниццу – когда кости начали срастаться, Рите были показаны морские ванны.
Федор следовал за ними под именем Тео Ксавье, домашнего врача (документы
раздобыл всемогущий Краснопольский). Алекс сделался завсегдатаем дома 72 на
авеню Маршала Фоша, где получал разрешение на переезд из города в город. Может
быть, у кого-то и возникали вопросы, отчего вдруг молодая девушка обезножела,
совершенно как ее бабуля, но деньги, которые Алекс щедро раздавал направо и
налево, всем затыкали рты – и немцам, и прислуживающим им
коллаборационистам-французам.
Рита не расставалась с книгой Дмитрия, пробитой пулями, как
и ее ноги.
Татьяна постоянно жила между надеждой и страхом. Ждала:
настанет-таки день, когда дочь выздоровеет, встанет на ноги и сделает хоть
несколько шагов без посторонней помощи. И смертельно боялась, потому что знала:
свои несколько шагов Рита сделает прочь от дома. Уйдет туда, куда мечтала: в
отряд маки?. Они никогда не говорили об этом, понятно было и так – решение Риты
незыблемо.
И вот наконец день настал.
