Рита не простилась: они с Федором просто исчезли. На столе в
Ритиной комнате осталась суховатая записка: «Мама, не сердись, я не простилась
с тобой, потому что у меня не хватило сил. Ты знаешь, что я не могу остаться. Я
должна отомстить за Максима и за всех. Пока идет война, я не смогу жить иначе.
Не бойся за меня, я вернусь. Дважды не умирают! Я постараюсь подавать о себе
какие-нибудь вести. Я очень люблю тебя, и Алекса, и бабулю Эвелину, и дедулю Ле
Буа. Ждите меня, я вернусь, вернусь, вернусь! Целую вас тысячу раз, ваша Рита».
Под запиской лежала книга – та самая, книга Дмитрия
Аксакова. Татьяна поняла, что дочь оставила ее как залог своего возвращения.
Теперь эти стихи должны были помогать матери так же, как помогали дочери.
Однако у Татьяны хватило сил открыть томик только один раз –
на той странице, где она распахивалась сама собой. Она прочла:
Когда мы в Россию вернемся… о Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…
Остальное потонуло в слезах.
1965 год
– Странно, – сказал Павел, и грохот приближающегося поезда
заглушил его слова. – По расписанию пришел.
– Да, странно, – согласилась Рита.
За последние полчаса, с тех пор как удалось связаться по
телефону с соседней станцией и выяснить, что проходящий поезд прибывает на
станцию Олкан без задержек, он сказал «странно» раз пять. И Рита столько же раз
с ним согласилась.
Лязгая и громыхая, поезд начал останавливаться. Начальник
станции – он носил странную фамилию Общак, имел чрезвычайно широкую спину, и,
вероятней всего, именно его немудрящие забавы подглядела Рита, когда только
появилась в этих краях, – пошел к вагону, в окне которого виднелся плакатик:
«Начальник поездной бригады». Выглянула и подруга Общака, звавшаяся Ксюшкой, –
тощая девица с распутными и ленивыми враз глазами, колыхнула пышной грудью,
необычной при ее худосочном, малокровном теле, – и скрылась за грязной
цветастой шторкой. Наверное, проверяла, куда двинул ее любовник. Боялась, чтобы
не отлучился надолго.
– Ну что, значит, все-таки нет? – спросил Павел, напряженно
глядя на Риту.
Вопрос только за последние полчаса был задан раз пять, не
меньше. И Рита раз пять, не меньше, покачала головой в ответ.
Они пошли по насыпи к пятому (снова пятому!) вагону, в
который Рите взят был билет. Она несла большой букет белых колокольчиков, а
Павел – ее сумку и обширную сетку. Сетку распирала трехлитровая банка, доверху
наполненная капустным рассолом, и буханка хлеба. Банку принесла утром Галина –
техник с метеостанции. И где она только нашла рассол? Кажется, весь, что
оставался у жителей Олкана, Рита уже выпила. Но Галина так радовалась, что
Рита, наконец, уезжает и Павел снова останется в ее безраздельном пользовании,
что совершила просто подвиг, отыскав чудесное снадобье.
Рита, увидев банку с мутной жидкостью, чуть не всхлипнула от
счастья. Значит, еще неделю она будет по утрам просыпаться без страха, что ее желудок
вот-вот вывалится через горло и останется лежать у ее ног. За неделю она должна
сделать кое-что, после чего рассол ей больше не понадобится. Хорошо бы прямо в
городе Х. Если не удастся, придется потерпеть до Энска. Потом может быть
поздно. Да и сил терпеть мучения у нее больше нет. С рассолом или без – нет у
нее сил!
Поскольку Рита стеснялась своего олканского трофея (да и не
слишком-то аппетитно выглядел зеленовато-розоватый рассол!), банку обернули
газетой. Это была прошлогодняя «Тихоокеанская звезда», газета города Х., где
были напечатаны стихи Павла. Но он щедро пожертвовал одним экземпляром газеты
ради Риты. Во-первых, никакой другой прессы в его доме не нашлось, а во-вторых,
экземпляров у него оставалось еще не меньше десятка. И пока они шли (Павел
впереди, Рита следом), она тупо смотрела на край газеты и видела тусклую,
размазанную фотографию Павла, имеющую очень отдаленное подобие с оригиналом,
крупно набранный заголовок: «Поэзия молодых» (Рита недавно узнала, что истинный
возраст человека имел к поэзии очень условное отношение, поэты вообще делились
на молодых и начинающих – и классиков, мертвых или живых) и заголовок помельче:
«Павел Павлов. Да и Нет» . Дальше шли строчки, набранные почему-то очень мелко.
Разобрать слова на таком расстоянии Рита, конечно, не могла,
но она за прошедшие дни прочла эти стихи раз двадцать и невольно запомнила
наизусть.
Есть «нет» на слово «да».
Есть «да» на слово «нет».
Далекая звезда
Холодный шлет привет…
Рита подняла голову и посмотрела в давно не стриженный
затылок человека, идущего впереди.
– Павел…
Он быстро повернулся, глянул вопросительно.
– Павел. Вы все же уверены, что… нет?
Глаза, в которых вспыхнула было надежда, погасли. Он ждал
другого. Он ждал не того вопроса, который задала Рита – и который она задавала
в последние полчаса как минимум раз пять. И раз пять получала в ответ все то же
– «нет». Вообще если посчитать все «да» и «нет» (больше «нет»), произнесенные
ими поочередно за какие-то полчаса, получится, что они болтали почти без
умолку!
– Да, – резко сказал Павел. – В смысле, нет. Уверен, что
нет!
В веселые года
Не нужен нам совет.
Мы слышим только – «да»,
Совсем не слышим – «нет».
Павел снова отвернулся, снова зашагал – быстрей, потому что
до пятого вагона еще надо было дойти, а поезд здесь стоит совсем недолго. Это
понятно, что Общак не даст сигнала к отправлению, пока Рита не сядет, но
изматерится весь. Ни к чему это слушать Рите.
Из пятого вагона – ну да, мир безобразно тесен, как уже
неоднократно отмечалось! – высунулась проводница, с которой Рита приехала в
Олкан. Та же самая, перманентная. Что-то очень перманентно стала она мелькать в
поле зрения Риты!
– О! – сделала она круглый рот и тотчас растянула его в
широчайшей улыбке. – Ты, что ли? Тебя и не узнать. Не кормили, что ли, месяц?
– Три недели, – сказала Рита, усмехнувшись. – Меня не
кормили всего три недели.
– Ну ничего, в пути отъешься, – утешила проводница,
заметившая увесистую авоську. – Хорошо запаслась!
– Хорошо, – кивнула Рита.
