– Нет, погоди. – Общак собрал в складки кожу на лбу. – А как
мог твой папаша ей в восемнадцатом году секрет клада открыть? Ей что… ей
сколько ж лет тогда, семьдесят, что ли?
– Да нет, – досадливо посмотрел на него Павел. – Папаша клад
зарыл в восемнадцатом, а потом, прежде чем помереть в сорок четвертом (он во
Франции обретался, там и познакомился с Ритой), рассказал ей о нем и попросил
открыть секрет мне при случае. Ну а она в Союз долго не могла попасть, знаешь
же, как у нас строго с иностранцами.
– Ага, ага… – самозабвенно кивал Общак и вдруг захохотал: –
Ой, не могу! Болтаешь невесть чего, а я уши развесил. Иди ты, Пашка, со своим
кладом!
– Иди сам, – терпеливо сказал Павел, потом протянул Общаку
руку на прощанье и отправился домой.
А начальник станции, крутя головой и похохатывая, отправился
к телефонистке Ксюше и велел вызвать районное отделение милиции. Участковый
Бурков приказывал ему непременно вызнать, для чего в Олкан приезжала загадочная
иностранка. Вчера Общак доложил участковому про ее беременность, сегодня
доложит про клад. Пашка наврал про клад, конечно, такое только в кино бывает, в
каком-нибудь «Острове сокровищ», но его, Общака, дело маленькое: просили
сообщить – он и сообщит!
В ожидании соединения начальник станции устроился на
табурете, взял из стоящего под столом ящика бутылку пива (доставил с поездом
знакомый проводник), открыл ее о край стола, глотнул. Хотел еще глотнуть, но
тут Ксюша соединилась с Бурковым.
Тем временем поезд все дальше уходил от Олкана. Рита
смотрела, смотрела в окно, потом отерла глаза и вошла в свое купе. Села на свою
полку.
– Постель будешь брать? – сунула в дверь перманентную,
неотвязную свою голову проводница.
– Да, конечно.
На противоположную полку шмякнулось что-то серое и, судя по
звуку, сырое.
– Спасибо, – кивнула Рита.
Проводница так и ела ее глазами:
– Чо, перживаешь?
Она так и сказала: «Чо, перживаешь?»
Рита вздохнула. Видимо, какой-то местный диалект… олканский.
Хотя нет, в Олкане так никто не говорил, там у всех обычный чистый
дальневосточный говор. А у девицы, видимо, особенный говор – поездной. Диалект
проводников…
– А у вас с Павловым чо, любов или как?
Она так и сказала – «любов».
Рита взглянула на нее повнимательней и качнула головой:
– Нет. У нас отношения сугубо… деловые.
Уходишь в никуда,
Не разгадав секрет,
Что значит наше – «да»
И что не значит – «нет».
– Ты на сопке Багульной была? – спросила проводница, глядя в
упор.
Рита чуть шевельнула бровью:
– А что?
– Да то, – проводница пожала плечами. – Если была, значит,
видела, что там на каменной стене написано. Это Павлов написал! Белой краской.
Невесть сколько ее извел. Говорят, всю скупил, что в сельпо завозили, потом
бабам наличники нечем красить было. Краска-то масляная, ее не смоешь так
просто! Ну, видела?
На Багульной сопке Рита не была. Но про сопку ту упоминал
участковый милиционер по фамилии Бурков, приятель Павла, частенько заезжавший к
нему. Риту его приезды смущали, потом она поняла, что разговорчивый низкорослый
парень просто выполняет свою работу: следит за ней. Конечно, в Х. стали искать
пропавшую иностранку и, конечно, нашли. Ладно, что не прислали какого-нибудь
неприметного человека в сером костюме!
Да, участковый говорил про Багульную сопку с каким-то
лукавым намеком, но Павел разговоров не поддерживал, а Рита слишком плохо себя
чувствовала, чтобы думать хоть о чем-то, кроме своих невеселых дел. Но вот
опять про сопку… К чему клонит толстуха-проводница в кудрях? И при чем тут
какая-то белая краска?
– А что? – повторила она, глядя настороженно.
– Ну, там, на гряде, написано громадными буквищами –
СВЕТЛАНА! – пояснила проводница. – С восклицательным знаком.
Рита даже качнулась назад:
– Кто?
– Светлана! – злорадно повторила проводница. – А меня, между
прочим, Светкой зовут…
Рита посмотрела ей в глаза. Глаза были голубые-голубые,
просто удивительно голубые. До невозможности русские глаза!
– Девушка, – сказала она устало. – Вы мне стакан принесите,
пожалуйста.
Голубые глаза растерянно хлопнули. Раз и еще раз.
– Какой стакан?
– Обыкновенный, стеклянный.
– С чаем, что ли? – прищурилась проводница. – Так я еще
титан не разжигала. С утра уже остыл, а до вечера еще далеко. Потерпишь?
– Мне не нужен чай. Мне нужен стакан.
– А чо ты с ним делать будешь? – Голубые глаза расширились
изумленно.
– Есть буду, – спокойно ответила Рита.
– Чо? – Глаза расширились еще больше.
– Есть. Кушать. Принимать пищу. – Она чуть не ляпнула в том
же ряду французское слово anger, но побоялась, что голубые глаза тогда вовсе
выскочат из орбит.
Однако кудрявая оказалась не столь проста. Сделала любезное
лицо:
– Вам граненый или тонкий с подстаканником?
На граненые стаканы Рита уже смотреть не могла. Сразу
вспоминались писатели, которые опрокидывали в свои рты содержимое стаканов не
глотая, а как бы вливая алкоголь в пищевод. У Павла в доме тоже были граненые
стаканы и еще – железные, когда-то эмалированные, но облупленные кружки. Доселе
Рита таких не видела и от души надеялась, что Bon Dieu избавит ее от них и
впредь.
– Тонкий с подстаканником.
Стакан явился.
– Ты их правда жрешь или чо? – спросила проводница,
прищурясь, с самой что ни на есть саркастической ухмылкой на пухлощекой
физиономии. – А тонкий попросила, потому что его жевать легче, чем граненые? –
И не удержалась – захохотала.
– Слушай, Светка, – сказала Рита, вынимая из сетки обернутую
газетой белую, с поджаристой шапкой буханку и чувствуя, что при одном запахе
этой благодати унимается сосущая тошнота. – Ты успокойся. Ты к надписи на
Багульной сопке никакого отношения не имеешь.
