– Игорек, – как обычно, путая имя, спросила баба Саша, – ты
не видал «Энского рабочего»? А ты, Оля, не видела?
– Наверное, выбросил кто-то, – беспечно сказала мама, но
Георгий знал, что она спрятала газету в шкафу, который стоял в их с отчимом
спальне.
Он только вздохнул тогда. В прошлом их семьи было столько
загадок… У бабы Саши и бабы Любы – свои, у мамы – свои, у отчима – свои. Но
никто не собирался эти секреты открывать детям, Георгий и Верунька жили, ничего
о прошлом не ведая. Может, оно и хорошо – не обременять детей ничем тяжелым и
страшным, – но Георгию хотелось знать все. Ему вообще нравилось думать о бабках
своих, о дедах, об их жизни, о жизни маминой… Ему становилось как-то спокойней
от этих размышлений. Когда о прошлом ничего не знаешь, кажется, за твоей спиной
веет ветер ледяной пустыни, а когда чувствуешь позади тылы, охраняемые
предками, – жить теплее. Честное слово! Вообще уверенней себя чувствуешь, когда
можешь мысленно оглянуться – и посмотреть в их сочувствующие, любящие глаза,
как бы говорящие: «Мы с тобой! Ты не один!»
А впрочем, что-то он сейчас не о том задумался. «Спаситель»
по-прежнему смотрит на него выжидающе, и Лавров уставился удивленно, и Рита…
Она тоже на него смотрит, да как!
Что происходит, товарищи? Что произошло в то краткое мгновение,
пока он отвлекся на свои размышления?
– Аксаков? – прищурился Лавров. – Ваша фамилия – Аксаков?
Извините, вы… вы кем работаете?
Заминка в его вопросе была почти незаметна, однако Григорий
все же заметил ее и понял: Лавров хотел сказать что-то другое. Интересно,
отчего их с Ритой так заинтересовала его фамилия? Спросить бы, но, наверное, не
стоит, пока их обоих так и стрижет глазами «бурильщик» в сером костюме. Ясно
же, что Лавров ничего не скажет!
– Я заканчиваю журфак, – скромно сообщил Георгий. – Сейчас
на практике в редакции «Энского рабочего».
– А, так вы здесь по заданию редакции? – сообразил Лавров.
– Да, мне поручено написать материал об Олеге Вознесенском,
вернее, о том, как прошли похороны.
– Ну что ж, думаю, вы тут узнали кое-что интересное для
себя, – сказал Лавров. – И если поедете на кладбище, еще многое узнаете.
Надеюсь, вы сможете все это описать точно и ярко.
«Бурильщик» покосился на Георгия и тотчас отвел глаза, но
взгляд его был весьма выразителен.
«Пиши, пиши, практикант! – читалось в нем. – Написать ты
можешь все, что угодно, но напечатают ли твою писанину – большой вопрос!»
Георгий мысленно вздохнул. Мало того что Полозков бдит, над
ним ведь есть еще редактор, а над редактором – учреждение под названием
Главлит. Вот уж мимо кого ни птица не пролетит, ни рыба не проплывет, ни зверь
не прорыскнет! Придиры там сидят – не дай Господь. В каждой строчке видят
идеологический просчет. Не далее как вчера Георгий своими ушами слышал, как
завотделом культуры и литературы объяснял местной поэтессе, почему ее
стихотворение напечатано с купюрами:
– У вас там фраза была: «Все меньше в жизни дружбы, все
больше пустоты». Помните?
– Конечно, помню! – обиженно простонала поэтесса. – Почему
ее убрали?
– Цензор Главлита велел, – вздохнул завотделом. – Сказал,
что нельзя такую строку оставлять, ведь могут подумать, что в нашей стране, в
жизни наших людей «все меньше дружбы, все больше пустоты». Ну и все такое…
– Да кто же может подумать? Кого они все боятся, в вашем
Главлите? – взывала отчаянно поэтесса. Но взывала напрасно: завотделом только
плечами пожимал да руками разводил, а еще возводил очи гор?е, словно намекая:
там, наверху, виднее…
Конечно, цензоры не пропустят и намека на целинную трагедию.
Но это их дело. А дело Георгия – описать все, что он узнал сегодня. И что
узнает на кладбище.
– Товарищи, кто еще едет? – громогласно спросил
распорядитель похорон.
Георгий обнаружил, что двор почти опустел: гроб занесли в
катафалк, знакомые Вознесенского, собиравшиеся проводить его до конца земного
пути, сели в два автобуса, соседи, явившиеся только к выносу, возвращались в
свои подъезды. Автобусы уже фырчали моторами, ужасно чадя. Рита сморщила нос,
смешно замахала рукой перед лицом, разгоняя бензиновую гарь.
«Можно подумать, у них там, в заграницах, автобусы не чадят!
– вдруг обиделся Георгий. – Да во всех газетах пишут о том, как вредные
промышленные выбросы портят тамошнюю природу».
Распорядитель похорон забрался в автобус и махнул шоферу:
– Вроде все. Отправляемся!
– Погодите! – спохватился Георгий. – Я тоже еду!
Он кинулся к дверце, вскочил на подножку, обернулся: Лавров
и Рита смотрели ему вслед. «Серый костюм» торопливо вышагивал к серой же
«Волге», доселе стоявшей у крайнего подъезда.
«Я забыл проститься с Лавровым и с ней! – ужаснулся Георгий.
– Что она обо мне, невеже, увальне энском, подумает? Вот деревня, скажет!»
И такая тоска его взяла, что он чуть не кинулся вон из
автобуса, плюнув на задание редакции. Но тут дверцы сомкнулись прямо перед его
носом, как будто для водителя успешная практика студента Георгия Аксакова имела
значение куда большее, чем для самого вышеназванного студента. И автобус
тронулся.
Георгий успел увидеть, как Рита, пожав плечами, повернулась
к Лаврову, взяла его под руку и вместе с ним пошла со двора.
«Что она обо мне подумает? – мысленно повторил он со
странным, злобным чувством, которого прежде не испытывал. – Да она завтра даже
не вспомнит обо мне! Да она забудет обо мне уже через минуту! Самое большее –
через пять минут!»
Георгий опустил глаза, чтобы не видеть никого. Он ненавидел
сейчас Лаврова, которого Рита взяла под руку. Почему? Называлось это чувство
ревностью, но Георгий очень удивился бы, если бы узнал, что он, оказывается,
ревнует незнакомую женщину к почти незнакомому человеку. Нет, ну в самом деле,
вот глупость, а?
1940 год
«Для Татьяны Ле Буа, 12, рю де ля Мадлен, Париж
