– Да нет, я вполне здоров, – словно отвечая ее мыслям,
проговорил Павел. – То есть всю жизнь был здоров, как бык. Но… Был в моей жизни
случай… была женщина, которая умерла… Вы как бы на смену пришли. Вы – как бы
шанс исправить ошибку, после которой вся жизнь моя наперекосяк пошла, да все
никак не поправится. Подумайте, Рита!
Он оглядел свое убогое жилище, словно надеясь в сухих
корневищах, стоявших по углам и висевших на стенах там и сям, напоминавши3х
своими очертаниями диковинных животных и птиц, или в многочисленных книгах
отыскать поддержку мысли, которая внезапно поразила его, которая казалась такой
же дикой и корявой, как корневища, но с которой он начал сживаться, как сжился
с ними. И наконец произнес ее вслух:
– Ну а если я соглашусь с тем, что вы предложили мне, тогда…
тогда вы согласитесь с тем, что вам предлагаю я?
Рита покачала головой, впервые сказав Павлу «нет» и на
второй его вопрос. А вскоре она нашла ту тетрадь.
Это произошло в один из прекрасных июльских дней, когда за
окнами бушевал невероятный, напоенный ароматами тайги ветер и Рите впервые
удалось обойтись на завтрак всего одним стаканом рассола, а не двумя или тремя,
как повелось. Тянущие боли внизу живота тоже утихли, и она лежала, благостная,
в постели, тихо мечтая о том, чтобы как-нибудь ухитриться и вымыть нынче
голову. Но придется ждать Павла. Рита могла бы сама, конечно, помыться, но ведь
придется топить печь, чтобы разогреть воду, которую еще нужно принести. Нет,
никаких тяжестей ей поднимать нельзя! А может, в том большом чугуне, который
запрятан в устье русской печи, есть горячая вода? Тогда Рита управилась бы
сама: худо-бедно, но вымылась бы в той шайке, что висит на стене. Как-нибудь,
потихоньку, полегоньку.
Где-то в ее сумке лежит отличный шампунь!
Она осторожно села, потом так же осторожно поднялась (нет,
ну правда, страхов тетя Агаша нагнала!), потащилась к печи. Воды не было. Вот
досада! Делать нечего, придется все-таки ждать Павла.
Сбоку от печи лежали горкой дрова, рядом, в корзине, – щепа
и старые газеты на растопку. Среди желтоватой неопрятной бумаги мелькнуло
что-то белое. Рита вытащила школьную тетрадку в клетку, там и сям исписанную
мелким, очень разборчивым почерком. Это Павел пишет? Ну и ну, какой аккуратист!
(Сама Рита писала крупно, неровно и нервно, буквы резко ложились на правый бок,
порою наутро она сама не могла разобрать, что накорябала вечером, поэтому
предпочитала работать на машинке, хотя и ломала ногти.) Впрочем, аккуратные
строки были там и сям зачеркнуты и перечеркнуты, сверху вписаны другие.
Понятно, черновики. Писательская, так сказать, лаборатория!
Рита с интересом вчиталась в строки.
Есть «нет» на слово «да».
Есть «да» на слово «нет».
Далекая звезда
Холодный шлет привет…
Что ж, таких рифмованных строчек людьми, склонными к
словосложению, пишется много и пишется без труда. Хотя определенная правда
жизни здесь есть: ведь и в самом деле, на каждое «да» всегда найдется свое
«нет».
Она прочла стихотворение дальше, грустно улыбнулась,
соглашаясь с незамысловатыми строками, перевернула еще несколько до
неразборчивости исчерканных страниц – и увидела наверху страницы крупный
заголовок: СВЕТЛАНА! Да-да, именно так, с восклицательным знаком. А ниже еще
строка: Из «Харбинских дневников» .
Из «Харбинских дневников»? Павел ни разу не заводил
разговора о Харбине. Он ни разу не заводил разговора и о Париже. Кое-что
рассказывала ему сама Рита, когда речь заходила о том, как теперь живет Татьяна
Никитична, которую Павел помнил – не слишком, впрочем, хорошо. Но о Харбине он
вообще не упоминал. Рита понимала: это связано с прошлым, от которого он хочет
избавиться. Может быть, сейчас она поймет, что же там было такое, в его
прошлом?
Конечно, чужие бумаги читать нехорошо, но она уже выхватила
первые строки рассказа:
«Она умирала, глядя мне в глаза, и я отчетливо помню миг, в
который осознал: вот только что она была здесь, рядом, а теперь ее уже нет, она
далеко…»
Рита почувствовала, что у нее мороз по коже прошел. Стало
страшно читать дальше, но оторваться она не могла.
1945 год
СВЕТЛАНА! Из «Харбинских дневников»
Она умирала, глядя мне в глаза, и я отчетливо помню миг, в
который осознал: вот только что она была здесь, рядом, а теперь ее уже нет, она
далеко…
Она умирала.
Моя мать молча стояла рядом, сложив руки на груди. Что
чувствовала она в эту минуту? Во взгляде ее темных, чуть выпуклых глаз читался
угрюмый вызов. Может быть, его ощущала и Светлана, потому что она ни разу не
взглянула на мою мать: наверное, ей было бы тяжело почувствовать торжество
победившего врага.
Моя мать была ее врагом. А я? Когда-то мы были смыслом
существования друг друга. Потом случилась беда. Мы пытались одолеть ее вместе,
но не смогли. Теперь мы оба были узниками, товарищами по несчастью. И вся
разница между нами состояла в том, что я оставался жить, в то время как она
умирала.
– Помнишь, как мы ездили в Дайрен? – вдруг спросила
Светлана. Голос ее звучал еле слышно.
Мать презрительно дрогнула губами, но промолчала. Конечно, я
отлично помнил эту поездку. Еще бы я не помнил! Мы попросту сбежали от всего
мира: я сказал матери, что еду в Дайрен с приятелями по яхт-клубу. Мы вместе
развлекались на Сунгари, поэтому не было ничего удивительного, если бы мы
вместе поехали и в Дайрен. Ну а Светлана объяснила тетке, у которой жила, что в
управлении КВЖД, где она в то время работала, ее наградили поездкой за хорошую
работу. Ну что ж, вполне могло быть, хотя советская администрация уже сменила в
то время японскую. Мы, харбинцы, продолжали наивно думать, что в нашей жизни
ничего не изменится с приходом Красной армии в Маньчжурию, вся разница,
полагали, в том, что раньше мы не могли вернуться на родину, а теперь сможем
разъезжать между Харбином и Россией…
Ладно, о том, как рухнули наши иллюзии, я поведаю позже.
Итак, Светлану снарядили для поездки на море, купили хорошенький купальный
костюм, красную шапочку и пляжные туфли. Я заранее списался с русской семьей в
одном из лучших дайренских курортных местечек и нашел комнаты для себя и
«невесты».
Хотя почему я беру это слово в кавычки? Разве мы не
собирались пожениться на будущий год, когда Светлане исполнится восемнадцать?
Разве я не относился с благоговением к ней, к ее невинности, что для меня,
тридцатилетнего мужчины, было довольно трудно? Да, она была моей невестой, но
так и не стала женой…
