— Наиль! Наиль, что случилось? Лежи спокойно! — громыхнуло в ушах, и упала тьма.
Сердце колотилось, руки и ноги пылали. Я завертел головой и осторожно повел пальцами, пытаясь понять, где я и зачем, и тот же голос, громкий, но теперь узнаваемый, гаркнул:
— Наиль, замри, пожалуйста, уже все!
Зажужжало сильнее, у ног и живота вспыхнул свет, и лежак выполз из бочки, скрытой внутри толстого кольца, в которое, оказывается, меня успели впихнуть. Дверь распахнулась, Юсуп Баширович вбежал, стремительно меня общупал, велел сесть, взял за запястье и засыпал глупыми вопросами: как зовут, сколько пальцев, как себя чувствуешь, боишься ли темноты и замкнутых пространств.
— Простите, — пробормотал я. Было стыдно.
— При чем тут «простите»? — раздраженно сказал Юсуп Баширович, не отрываясь от часов. — Ты скажи, у тебя часто такие приступы страха бывают?
— Да нет вроде, — ответил я вяло.
Приступов страха у меня было немерено, и случались они, как правило, в темноте, но не из-за темноты. Объяснять связанные с этим тонкости, тем более врачам, я не собирался.
— Как следует… — завел было Юсуп Баширович, но динамик под потолком громко и очень спокойно сказал голосом толстой тетки:
— Юсуп Баширович, на секундочку. Срочно.
Юсуп Баширович оглянулся на непрозрачное окно, велел: «Сиди спокойно, я сейчас» — и вышел. Из динамика донеслось клацанье дверного замка, голос толстой тетки неспокойно начал: «Юсуп, смотри результаты, я такого сроду…» Динамик щелкнул и замолчал.
Я успел отдышаться, соскучиться, попытался вспомнить сон, накрывший меня внутри бочки, ничего не вспомнил, зыркнул в сторону окна и сел по-турецки, а ладони сунул под мышки. Озяб что-то.
Юсуп Баширович вернулся очень сосредоточенный и вместе с теткой, которая прятала руку за спиной. Юсуп Баширович сказал:
— Наиль, верх сними, пожалуйста.
— Опять укол, что ли? — тоскливо спросил я, заглядывая тетке за спину.
— Ну почему сразу укол? — заворковала тетка.
Юсуп Баширович бегло оглянулся на нее и твердо объяснил:
— Это контрастное вещество, Наиль, извини, без него невозможно. Надо повторить томографию, хотя…
Он замолчал и показал рукой, чтобы я снимал куртку. Я вздохнул и подчинился. Шприц был здоровенным, лекарства в нем было полно, и вводилось оно бесконечно долго. Зато в руку, а не в задницу — такое я терпел легко, тем более что сообразил отвернуться.
Меня заставили встать и на пару придирчиво осмотрели — ощупали руки, ноги, позвоночник, водили по ребрам холодными пальцами, отлепили марлевую повязку с дырки над лопаткой и в восемнадцатый раз интересовались откуда и зачем, да еще докопались на тему «А у тебя всегда болячки так быстро заживают?». Потом сказали, что в этот раз надо устроиться на лежаке без штанов. Я, вцепившись в поясок, буркнул, что у меня трусов нет. Юсуп Баширович объяснил, что это и хорошо, и заверил, что они выйдут и подсматривать не будут, — а ты, главное, пальцем вот сюда надави, если дурно станет. Когда это мне дурно было, уточнил я оскорбленно. В общем, если не по себе станет, сигналь, сказал Юсуп Баширович, нацепил мне на указательный палец здоровенную серую штуку, смесь наперстка с прищепкой, и вышел.
Я лег, дождался, пока погаснет свет, стащил штаны, огляделся напоследок, поеживаясь, закрыл глаза и поехал. Съездил без приключений: полосы перед глазами мелькали, жужжание доставало, но спать не хотелось, и никаких снов не было. Выехал, поспешно оделся, подвергся очередному двойному досмотру. Озадаченный Юсуп Баширович пошептался с озадаченной теткой — я разобрал отдельные слова: «глюк», «наводка от соматики», «целесообразен повтор». Мы попрощались с теткой, и Юсуп Баширович отвел меня в палату. По пути он несколько раз собирался о чем-то спросить, но так и не собрался. Довел меня до койки, приказал отдыхать и ушел. И тут же позвали на ужин.
На ужин была тощая рыба с толстым твердым хребтом, пюре и кефир. Рыбу я сглотнул в два приема, не почувствовав вкуса и едва успев выплюнуть пригоршню костей. Кефир уполовинил с трудом. Пюре даже попробовать не смог. Оно выглядело как резной наличник или старая расписная игрушка — вполне симпатичным, но совершенно несъедобным. И молоком не пахло.
Бабка-раздатчица посмотрела на меня странно, проворчала что-то про капризных детей, огляделась и ловко хлопнула мне на тарелку еще пару рыб. Я, не отрывая глаз, принялся выступать на тему «А вдруг кому-то не хватит», она больно щелкнула меня твердым пальцем по лбу и сказала: «Alıp aşa tiz genä».
[17]
Я взял да съел. Быстро, как велели. И естественно, всадил в горло кость, которую еле выбил тремя корками. От крупно разжеванных корок горло и ниже саднило, рыба была не ахти, а кефир кислющим. И все равно с ужина я ушел бодрым и почти веселым.
Это дело скоро поправили. Вечерняя порция уколов оказалась особенно больнючей — то ли совпало так, то ли тетя Таня, которая теперь была подчеркнуто молчаливой, решила воспитывать меня с противоположной стороны. Мне показалось, что уколы она ставила не обычными шприцами, а старинным трехгранным штыком. С зазубринами. И ушла молча, зато грохнув дверью. А я лежал еще какое-то время, промаргиваясь и ощущая, как горячий осьминог, влезший мне в бедро, вежливо распускает щупальца к пояснице и колену. Когда горячее онемение раскинулось совсем широко и стало невыносимым, я осторожно, кряхтя и замирая в глупых позах, встал и пошел разгуливаться.
Коридор, к счастью, был пустым, а то я в кого-нибудь впилился бы, верняк. Нога волоклась как лом, прямой и острый внизу: то скользила по полу, то цеплялась намертво. И боль то волнами ходила, то стукала по заднице, словно ребро подъездной двери. Надо было передохнуть, но это как-то западло — и я хромал дальше в сторону заката. Героический всадник в конце пафосного фильма. Старался не держаться за штаны — подумают, что обкакался, — но руку по-ковбойски нес рядом с поясницей, чтобы быстро и крепко схватиться. Типа захват боль удержит.
То ли это помогло, то ли привыкнуть успел, но к закату, полыхавшему в окне, которым кончался коридор, я вышел уже почти нормальной походочкой. Небрежно развернулся для обратного похода и споткнулся взглядом об особенно яркую полосу в багровом небе. И весь споткнулся. Лом с хрустом вывернулся и просадил поясницу. Я зашатался, тихо мыча и жмурясь, и понял, что сейчас грохнусь, причем, может быть, башкой в стекло или о батарею. Не вижу ни фига. По уму надо было присесть, чтобы высоту падения убрать, но поди сядь тут, когда вместо одной ноги лом, а вместо другой сопля. Еще по уму надо было глаза раскрыть, чтобы видеть, падаю ли я уже и куда, — с закрытыми глазами этого не ощущалось, карусель была вместо башки. Тогда все слезы увидят. Да и плевать.
Я открыл глаза, торопливо пожмурился, чтобы стряхнуть мокрую занавеску, и обнаружил, что не грохнулся, а довольно прочно стою спиной к окну и никто моих позорных кульбитов не наблюдает. Кроме темной фигурки в противоположном конце коридора. Разглядеть ее я не успел — фигурка развернулась и ушла на лестничную площадку, вспыхнув на мир. Девчонка или молодая тетка. В отделении у нас таких не было. Правда, одежда по казалась странно знакомой — синий спортивный костюм, старомодный такой, в обтяжку. Во дебил косоногий, костюмы у него знакомые, подумал я мрачно, осторожно сделал шаг, другой — и напоролся на бабу сек, которые толпой вывалились из шестой палаты.
