Девчонки ринулись смотреть — с треском лбов и оханьем. Я дождался, пока все насладятся и отпадут от зрелища, вытянул шею и нормально все разглядел в щель между белыми спинами. Сперва не сообразил, что это за поля для крестиков-ноликов. Еще и мелькавшие отражения здорово сбивали. Потом понял: Лилька кривовато, но похоже нарисовала лестницу — в боковой проекции, или как уж это называется.
— А чего семь ступеней-то? — разочарованно спросила Настька.
— А сколько надо? — поинтересовалась Лилька с раздражением.
— Ну, десять.
— Десять не влезет, — отрезала Лилька, но опять взяла зеркало, прицельно всмотрелась и потянулась к рисунку чем-то белым.
— Не надо, — сказал я резко и неожиданно для себя.
Все вздрогнули. Лилька обернулась и объяснила, нервно улыбаясь:
— Наильчик, я же не простыней, а салфеткой, вот, смотри.
— Не надо десять.
— Почему? — удивилась Лилька.
Я дернул плечом, потому что сам не знал почему, и веско повторил:
— Не надо десять, я сказал. Семь нормально.
— Тогда надо не помадой, а кровью, мне говорили, — вредным голосом сообщила Настька.
— Не надо кровь, — сказал я еще резче.
— Да у меня вот, я сегодня стукнулась, об батарейку прямо, могу прямо расцарапать, — торопливо заговорила мелкая девчонка, имени которой я не знал. Ее-то кто спрашивал.
У меня в глазах потемнело, голову и горло стиснул кто-то сильный и игривый, и я, стараясь не орать, повторил сквозь зубы:
— Не надо кровь, я сказал.
Девчонки затихли, глядя на меня, и поспешно отвернулись. Я обнаружил, что сижу в позе обезьяны, готовой к прыжку, со скрипом и усилием расслабился, расцепил зубы и сказал:
— Нельзя так, девчонки. Это же кровь.
Девчонки постарше переглянулись и, кажется, хихикнули, дуры. Лилька забурчала, но зеркало поставила, раздраженно отобрала очередную вафлю у Камиллы, а на злобно шепчущую Настьку цыкнула. Правильно. Пусть помнят, под чьей крышей сидят.
Я отошел от нечаянного психа и, чтобы разрядить обстановку, спросил:
— А дальше что? Все за руки и хором «Пиковая дама, появись», да?
Лилька посмотрела на меня презрительно и сказала:
— Короче, давай я буду объяснять, а остальные слушать, а?
— О-о, — протянул я и откинулся на подушку.
И кажется, задремал. Не Лильку же слушать. Да и день был сегодня нервный, организм, видать, переутомился, вот и соскакивал в офлайн-режим.
Заметный кусок действия я заспал. Голову унесло быстрой водой, на поверхности почти неуловимо мелькали картинки: я бреду в тапках по холоду, мама плачет, папа сияет, дед стонет, врач ругается, из шприца струйка салютиком вверх, спичка ширкнула, яркий свет наезжает на голову и полосами ползет вниз, как изрезанный белый войлок, и сразу темно и шепот, девчонки свет выключили и бормочут что-то, дурочки, синяя фигурка прошла и остановилась, вглядываясь, пахнет свечкой, Дилька распахнула рот, оттуда выпал треугольный кусок, как из ледяного арбуза, не хочу больше, а вода бежит, играя бликами, за которыми почти не видны ребра багровой лестницы, и алое пятно, зацепившееся за ступеньку, мутно шевелится, лишь иногда взыгрывая на поверхности красным лоскутом. Красным рукавом. Красной кофты.
Я распахнул глаза, силой, дуром, вздохом удерживая себя от вопля, вскакивания и набивания кому-нибудь чего-нибудь. Удержался, молодец, даже сетка не скрипнула.
В палате было темно, но пучок девчонок золотисто подсвечивался изнутри, и вместе со слабым сиянием к потолку поднималось бормотание. Ну правильно, свечку зажгли и талдычат: «Пиковая дама, появись. Пиковая дама, появись. Пик…»
— Стирается! — громко прошептал кто-то и ликующе запел почти вслух: — Пиковая да!..
По палате метнулся порыв ветра, вспыхнул свет, и по ушам ударил страшный громовой голос:
— Пиковая нет!
Я сам чуть не завопил, честно говоря. А девки взвизгнули, конечно, густо так, но коротко — и бросились было врассыпную, но запутались в простынях и кроватях.
Тетя Таня, стоявшая в двери, понаблюдала за открывшимися красотами с очень серьезным видом, подождала, пока последняя из хора, Настька, раскроет глаза и более-менее успокоится, и сказала:
— Так. Ну-ка, все привидения, быстро порядок наводим и по койкам пошли. А то сейчас сама вам такую Пиковую даму изображу — до лета на животах лежать будете.
Пока девки собирались, двигали кровати, сикось-накось накидывали простыни, прятали огарок тонкой желтой свечки, обтирали зеркало и бочком протискивались в коридор мимо тети Тани, тетя Таня упорно смотрела на меня. А я, не вынимая затекших уже рук из-под головы, упорно смотрел в потолок — в точку над умывальником. Во-первых, мне было смешно. Во-вторых, дремотно. В-третьих, иначе я не удержался бы от разглядывания фигурки за шкафом.
За шкафом была девчонка в синей олимпийке поверх коричневого сатинового халатика, отлично сливавшегося с полировкой шкафа. Моих лет или постарше — хотя кто их, дылд, сейчас разберет. Как и когда она умудрилась там спрятаться, я не понял. Сам еле ее заметил краем глаза, да и то потому, что она знак подала: потихоньку приложила ладонь ко рту. То ли просила не сдавать, то ли воздушный поцелуй послала, дура. Но я сроду никого не сдавал.
Я не заметил ее среди остальных девчонок — да там поди заметь, такая толпа ввалилась. Синяя олимпийка подсказывала, что это может быть наблюдательница, которая следила за моими кривыми шатаниями по коридору. Сейчас все выясним — зачем следила, чего хочет, что за прятки устроила.
Ничего я не выяснил.
Когда Лилька повесила оттертое зеркало на место, закусила трофейную вафлю и, не глядя на меня, последней вышла в коридор, тетя Таня, которой на сей раз пришлось посторониться, отвела наконец свинцовый взор, которым упиралась в меня, как палкой, пообещала: «Завтра побеседуем, спи пока», щелкнула выключателем и стукнула дверью.
Я закрыл глаза, чтобы поскорее привыкнуть к наплывающей темноте, дождался, пока стихнут шаги с хлопками дверей и этаж накроет ватно-марлевая тишина, и спросил:
— Ну и чего хотела, красавица?
Не спросил на самом-то деле — на губы мне легла теплая ладонь. Девчонка уже стояла возле меня — а я и не услышал ничего и только теперь почуял запах, сенной почему-то. Духи, что ли, такие, подумал я, стараясь перекричать мыслями сорвавшееся сердце, которое заколотилось оглушительно и везде.
Темнота оказалась глухая, перед глазами плыли неровные пятна. И голова была как сэндвич — снизу мои ладони, сверху ее, между — ликующий ужас. Я заворочался, чтобы освободить руки, встряхнуть голову, прикрыться, наконец, а то растопырился вдруг, стыдоба, — и чуть не провалился под тихий скрип пружин. Она села рядом со мной. Вернее, не села и не рядом.
