Мы так и сидели в кабинете директора без директора — Димон с Михой и Фагим-абыем утащили ее в медпункт. Медсестра с работы давно срулила, но Фагим-абый оказался знатоком и в этой области. Он ловко наставил разных уколов директрисе и всем потерпевшим. Их целая куча набралась, потерпевших. Медпункт напоминал то ли фильм ужасов, то ли мрачную фантастику про заблудившийся космический корабль.
Фагим-абый наш охранник. Он когда прибежал на звон стекол в класс продленки, сперва меня немножко убить хотел, потом санитаров из дурдома вызвать — это уже доброй традицией стало. Причем на сей раз санитары предназначались и мне, и подоспевшему Сырычу. Ну и всем остальным, включая самого Фагим-абыя тоже. Затем он рассмотрел пробоины и дырки на спасенных телах и почти поверил. Окончательно его убедил Андрей Вячеславович, наш физрук. Димон с Михой его в каморке при спортзале нашли, где сами прятались после того, как из класса уползли. Прятались, прятались, чуть собирались выйти — всякие звуки возникали, и они опять прятались. А на третьем, что ли, часу пряток из-за матов восстал Чеславыч. Никакущий и активный. Напугал парней страшно, они вчесали — и налетели на нас с Фагимом.
Я Чеславыча не люблю, он мне трояк пару раз поставил ни за что, ну и в целом большой любитель докопаться до всех и на девчонок смотрит так, что они ерзать и прикрываться начинают. Но шарахнуло его будь здоров, и Фагим-абый это увидел. Разубыривание тоже увидел. И поверил. Пробормотал очень длинную фразу, заметив мою сосредоточенную ухмылку, велел не запоминать — а то бошку оторвет — и пошел со мной и пацанами по школе, разубыривать остальных. Остальных-то почти и не осталось — Эдуардовна да Хана. Хана сидела в классе у Эдуардовны — вернее, полулежала — за первой партой и мутными глазами упиралась в доску, ни на что не отвлекаясь. Эдуардовна тоже не отвлекалась — так и расчерчивала доску. Костяшками пальцев. Мел кончился, на костяшках кожа стерлась, она и не заметила — знай выводила неровные багровые загогулины.
Я, скорее всего, и один справился бы, а с пацанами и Фагимом, можно сказать, влегкую прошло. Хотя их трясло, как стиральные машины на неровном полу.
Далее Фагим принялся таскать и колоть. Пацаны помогали, я тоже — уж как мог. Кудряшову вон на себе полпути волок, пока с лестницы вниз башкой едва не сыграл. Тут меня Миха с Димоном и освободили. А директрису я тащить отказался.
Так ей и надо, пусть дохнет.
Миха с Димоном посмотрели на меня молча, покорячились и позвали Фагима. А когда они укряхтели прочь, däw äni, молча гладившая Дильку по голове и спине, сказала:
— Наилёк, ты неправильно говоришь, мне кажется. Если директор умрет, получится, что человеком меньше стало. Это зло. А если не умрет без нашего лечения — тоже с этими останется, с дырявыми. Получается, что ты отдаешь этим самым злу людей, которые тебе не нравятся. От этого зло становится сильнее. И в следующий раз тебе придется отдать уже того, кто нравится.
— Да ни фига, — сказал я упрямо. — Своих я не отдам, а чужие пусть дохнут, тем более предатели.
— А это будет уже неважно, свой или чужой. Отдаешь кого-то — значит, предаешь.
— Предать предателя — ничего плохого, — заметил я с усмешкой.
— Предать, — повторила däw äni.
— Däw äni, ну что ты заладила — предать, предать. Она сама выбрала сторону, пусть там и будет до конца, и нечего тут… Кто не с нами, тот против нас, — вспомнил я услышанное где-то.
— Ой, да ну тебя. Ерунда это полная. Все наоборот: кто не против нас, тот с нами. А кто против нас, тот может быть с нами. А если ты его уже этим вот отдал, то он с нами и не будет никогда.
— И как отличить, где свой, где чужой?
— Наверное, надо просто учиться этому. И верить.
— В бога, что ли? — мрачно уточнил я.
— В бога. В себя. В своих.
— Ладно, — сказал я.
Как папа говорил, с женщинами спорить — все равно что наперегонки с ними на каблуках бегать: победить даже стыднее.
Если зло притворяется добром, оно остается злом, как ни старается. Если добро притворяется злом, оно становится злом, хотя бы внешне. Грязь смывается, но кожа помнит, что такое грязь и каково быть грязной, — и эту память не смыть. Я вот после сегодняшнего не смою. Это, может, и пригодится — говорят, что врага надо знать в лицо, а я еще и из лица, с обратной стороны, знаю. И не забуду, как бы ни хотелось. Иэх.
А вот еще сказка. Жил-был один пацан. Он думал, что умнее всех. А умнее всех быть невозможно. Кто-то обязательно умнее. Или хитрей. Или сильней. Особенно когда пацан, который считает себя умным, путает гадкое с опасным и приятное с нужным. Этот пацан решил, что живые девчонки фуфло, и полюбил неживую, которую сам вызвал вместо Пиковой дамы.
Вернее, решил, что полюбил. Основательно так решил, в кучу действий, столбиком. И сам в столбик превратился. Чуть себя не сгубил и других живых.
Луиза так и не сказала, кто научил ее и директрису старым чарам с водой и чтением молитвы задом наперед и в повернутые руки. Däw äni объяснила, что это древний трюк, такой старый, что и я вспомнил — не я, вернее, а тот чувак из монитора, который просыпался во мне в суровый миг. Зато ерунду вроде той, что творилась вчера у нас в квартире, чувак не помнил. И däw äni не помнила. Когда я очень вкратце пересказал про тени в коридоре и двойников в компе, она пожала плечами и сообщила, что это же компьютер, там чего только не бывает. Мы с Дилькой переглянулись и серьезно закивали. Тогда däw äni сердито сказала:
— Да никто вам не скажет, раз не знает никто. И какая разница, в конце-то концов? Если людей не было, то можно сильно не бояться. Себя разве что — ты ведь тоже человек.
— Ну здрасьте, — сказал я и умолк.
Синюю девицу я и впрямь сам вызвал — себе на голову и на остальное. И примерно понимал откуда. Рыжая в синем спортивном костюме была зверски похожа на чокнутую девчонку со свинофермы, которой на самом деле не было. Вот и этой тоже не было. А ночные страхи и бурления впрямь никто толково не разъяснит. Видимо, городские домовые впали в истерику, устав от соседства лесной нечисти, — вот и все. Какие уж тут подробности.
Я зверски хотел расспросить däw äni про синюю — совсем она ненастоящая была или все-таки это такой сон, который за явь зацеплен. Причем прекрасно понимал, что сон глупый и стыдный, но нормальный для пацана моих лет. Но пацан моих лет обычно умывается и забывает его. А я, наоборот, не забыл и вляпался. Поверил, что уязвим, — и уязвился. Дебил. А теперь хотел еще доказательств, что хоть что-то случилось по правде и во плоти. Невскрытость, защищающая от убыра, — штука полезная, но все равно обидно было снова в сопляки откатываться. Я привык уже взрослым себя считать, как это, в физическом смысле. Ну да не уйдет это от меня, наверное.
Не стал я никого расспрашивать. Дильки застеснялся — рано ей про такое слушать. Да и странно подобные вещи обсуждать, тем более с däw äni. Хотя она смотрела на меня, как будто что-то понимала. Ни фига не понимала, конечно.
