И тут я засомневался.
Я к советам däw äni, честно говоря, привык иронически относиться. Что она, что däw äti хорошие, очень, но довольно устаревшие. Что могут подсказать про жизнь, почти целиком проходящую онлайн, люди, для которых телефон — звонилка, которые вместо эсэмэсок отправляют хитрые шифровки, а компьютера откровенно боятся.
С другой стороны, отца моего они как-то вырастили же — не худшего человека, между прочим. А я ничего подобного пока не сделал и сделаю ли — фиг знает. Так что, может, däw äni и что ценное посоветовать умеет, когда телик не смотрит и по телефону не трындит. И потом, она же примчалась всех спасать, несмотря на сердечные болезни, лишний вес и боязнь любых поездок.
Я в который раз вспомнил оставленный в квартире нож, которому неуютно ведь было среди ламината, флизелиновых обоев, жидкокристаллических экранов и негаснущих индикаторов. Вспомнил както связанную с ножом лесную бабушку-ласточку, которая, наверное, телефон с компьютером приняла бы за неудобную мебель, а от обычного трамвая бежала бы с кенийской прытью — при этом все знала и кое-что могла посоветовать. И не вспомнил, а вытащил откуда-то из взятой напрокат памяти, что специально учить профессии, да и правилам жизни, с древних времен надо было только мальчиков.
Женщинам, чтобы знать, не нужен нож. Им вообще со стороны ничего рассказывать не надо. Они и так все знают. Просто помнят не всегда. У них в организме полный курс истории человечества и планеты Земля записан. Еще до рождения — и до смерти.
Я задумался, зачем тут два раза «до», тряхнул головой и неожиданно спросил:
— Дильк, а ты где молиться-то научилась?
Däw äni удивленно посмотрела на Дильку. Дилька зыркнула на меня с неудовольствием, двинула плечом и сказала:
— Бабушка.
Däw äni засияла и стала сюсюкать, что вот ведь, помнит ведь, а такая малявочка была ведь. Я не стал разубеждать. Может, у Дильки и впрямь молитвы с младенчества в памяти сидели, а бабушка-ласточка лишь подтянула эту полочку поближе. Чтобы не тянуться, когда время придет. Дилька успела — а я и спасибо не сказал.
И не скажу пока. Я ей лучше сказку придумаю. Она же любит сказки.
Жил-был пацан, который решил убить всех врагов. Он убил всех врагов, убил недругов, успевших стать врагами, убил каких-то левых чуваков, которым не понравилось, что он всех убивает направо и налево, убил всех остальных, которых тоже нельзя было назвать друзьями. И остался один. И понял, что человек, оставивший его одного-одинешенького, другом считаться не может. И товось.
Не, плохая сказка. Лучше такую расскажу.
Жил-был пацан, который никого не хотел убивать, а просто хотел спасти семью. Он ее спас и надежно укрыл. А те, от кого надо спасать, остались снаружи. Семья пацана была в безопасности, а семьи остальных пацанов и девчонок — нет. Они не спаслись. То ли не смогли, то ли не успели, то ли наш пацан такой уникальный был. Его семья так и не вышла наружу. Никто не знает, что с ней случилось. Да и знать об этом некому.
Нет. Так себе сказка. Давай лучше такую.
Жил-был пацан, который не хотел никого убивать и не хотел никого спасать. Он просто хотел жить как обычно, нормальной такой жизнью. А ему драться пришлось, себя и других калечить, ужас, — и все одному да одному. Он как-то подзадолбался, честно говоря. Я свое уже отвоевал, думал он, пусть другие теперь. А никто его не жалел. Враги жалели притворно — чтобы расслабить и убить. А свои отвечали, сочувственно так: не отвоевал. Иди давай, пацан.
И пацан понял наконец главное. Один он долго не продержится, никак. Надо искать соратников, пусть это тяжело, стремно и неудобно. И второе главное он понял: если соратники найдутся, забот у него прибавится. Потому что придется махаться не только за себя и за маму с папой и сестру с бабушкой, а за всех. Не оглядываясь и не ожидая помощи. Иначе сам помрешь и все остальные с тобой. Вот эта несправедливая рубка без оглядки и называется жизнью. Остальные определения — чтобы детей и проигравших успокоить.
Сказка получилась без конца. Ну и ладно. Так даже интересней. Вот эту сказку и расскажу. Вечером. Если получится.
Убыр — он, по идее, как вирус. Причем вирус не местный, не городской, а прилетевший из чужой среды. На новом месте он может раскрутиться и выкосить целый континент. А может, наоборот, выродиться во что-то типа гриппа: в соплях походишь полторы недели — и нормуль. Правда, каждые пятнадцать лет вдруг вспышка, и народ толпами умирает. Ну, судьба, значит.
Не-а. Не судьба. Убыр. Если есть возможность его выжечь, я его выжгу. А нет такой возможности — буду следить и жечь. Раз за разом и год за годом.
— Мих! — сказал я. — Как вы, все готово?
Миха подошел и начал длинно объяснять, что, в принципе, все, хотя Фагим с Сырычем сомневаются, что народу хватит и так далее.
— Да ладно, — сказал я. — Ты не прикидывал, сколько их там?
— Кого?
Умел Миха тормозить все-таки, по-настоящему талантливо. Я выразительно посмотрел на него. Миха обозлился, покосился на däw äni и сказал:
— Ну, двенадцать или тринадцать. Кирилл, Ренат, еще вроде Артем и девок, ну, девчонок штук десять. И с учителями непонятно ни фига.
Многого я про своих одноклассников не знал, оказывается. Если их, как меня, на самовнушение не взяли. В любом случае Кир там — это паршиво и опасно. Кир упертый, независимо от обстоятельств.
Да и с учителями впрямь неясно было — где они и какие.
— Мих, — сказал я. — А помнишь, ты у меня телефон секции брал? Ну там брат у тебя записаться хотел, что ли? У тебя номер сохранился?
Миха пожал плечами, вынул телефон и погрузился в записную книжку. Я сидел и удивлялся себе. Но быстро придумал, что обиду нельзя оставлять за спиной. Если она не превратится во врага сразу, потом все равно вернется и обидит тебя еще сильнее. Да у меня и выбора нет. Он же сказал — возвращайся, когда в себя придешь.
Я пришел.
Ну а не найдет Миха номер — тем лучше. Я честно попытался, а на нет…
— Во! — сказал Миха и протянул мне телефон.
Я посмотрел на него с укором, взял теплую трубку, подумал еще раз, покосился на däw äni с Дилькой, ухромал в сторонку и нажал кнопку вызова.
5
Михалыч вернулся из парка, растирая уши. Переодеться он не успел, рванул вместе со старшими пацанами прямо с тренировки. В машине-то тепло, а на трассе вдоль больниц был свистодуй, ближе к вечеру ставший лютым.
— Чуть не нарвались, — сказал он. — Охранник не зря косился, стуканул менту тут рядом. Он такой подошел: что за дела, что за толпа, чего хотели.
— А вы что? — спросил Ильдарик тревожно.
— А что я. Наплел ему про диспансеризацию чего-то, перед соревнованиями положено, все дела. А он, въедливый, уточняет еще — да почему в больнице, а не в поликлинике, да почему в РКБ, а не в детской. Я думаю, все, копец. Говорю ему: разрядники в РКБ должны, а вы, коли так, лично с «Динамо» разбираться будете. А сам уже прикидываю — не отвянет, придется… Михалыч замолчал, передернулся и сказал задумчиво:
