2
Däw äti позвонил в понедельник утром, когда народ еще спал. Нам с Дилькой в школу к восьми, а родителям на работу к десяти. Поэтому я встаю первым, без пятнадцати семь, умываюсь и ставлю чайник. К тому времени просыпается мама, которая храбро взваливает на себя тяготы Дилькиного подъема – часто вместе с Дилькой взваливает. Папа выходит, скорее, нам настроение поднять. Дилька гогочет над его видом всю дорогу до школы. Мне тоже смешно, конечно.
Телефон заорал, едва я вышел на кухню. Я схватил трубку и немножко удивился. Обычно däw äti звонит вечером, когда межгород дешевле. Еще сильнее я удивился, когда вместо обычного: «Хай вам, как Дилечка, как оценки?» – именно в такой последовательности – услышал:
– Здравствуй, Наилёк. Как там родители?
– Да нормально, кажись. А что?
Däw äti, помявшись, сказал, что нет-нет, ничего, и перешел было на Дильку, которую любит куда сильнее, чем меня. Это бывает, я не переживаю. Но я не успел даже придумать никакую ерунду ему на радость. Дед вдруг начал рассказывать, что очень там, на поминках, забоялся за родителей. Они, говорит, на кладбище со стариками задержались, когда все уже в деревню ушли, и тут отец решил сам камни на могилах поправить. Его айда отговаривать: давай, мол, за стол сперва сядем – ну или других мужиков позовем, чего, мол, один будешь корячиться. А он рукой машет и ходит примеривается. Я, говорит däw äti, вспылил, что он упрямый такой, ушел с абыстайками
[9]
. А папа остался – и мама тоже. Охранять его, как всегда.
Дед говорит, родителей ждали-ждали, наконец сели есть, но суп долго не разносили, потому что опять ждали-ждали. А они к чаю только пришли, отец перемазанный слегка, и оба как пришибленные. Замерзли, сказали. Ну да, сипели еще. Их айда кормить-поить, они оттаяли постепенно, но все равно подергивались. Я, говорит, уж отпускать их не хотел – но отца твоего разве переупрямишь. Позвонил им из дому – они уже в подъезд входят, говорят, а у Рустама голос вроде больной. А вчера вас дома не было. Так все в порядке, говоришь?
– Ну да, – сказал я озадаченно, – мы весь день шарахались – аквапарк, «Макдональдс», потом в лес еще выперлись зачем-то, чисто подышать.
– Молодцы, что могу сказать, – отметил däw äti не менее озадаченно. – Значит, не болеют?
– Да нет, наоборот. Вчера вон у меня уже руки отваливаются, копчик стер на горках, а эти: еще раз – и пойдем! Как маленькие.
– И не сипят?
– Да они сразу не сипели. А вчера вон песни пели, хором, я записал – будешь слушать?
– Еще я записи по телефону не слушал. Ладно, я вечером позвоню, и так заболтался – деньги капают, – сурово сказал däw äti, типа это я его звонить и столько болтать заставил. Так он и не узнал ни про мои уроки, ни про Дилькины успехи.
Ну и того, насколько родители здоровы, тоже не узнал. Хотя мог бы.
Потому что мама к моменту завершения разговора уже проснулась и пошла в ванную. А через минуту вскрикнула – и что-то громыхнуло. Я испугался, подбежал и распахнул дверь, как-то не подумав, что мама может быть не готова к этому. Слишком четко представил, отчего она могла так крикнуть.
Разбитых зеркал или струи кипятка не было, но мама стояла напряженно, словно с трудом поймав равновесие, и прижимала ладонь к глазу.
– Что, мам? – выдохнул я.
– Да не пойму, – медленно и удивленно сказала она. – Линзу вставила – и вот… Вчера снять забыла, что ли? Да ну, ерунда…
Она осторожно отняла ладонь, тут же охнула и повела головой вниз и вбок, жмурясь и снова вдавливая ладошку в глаз.
– Слушай, перегнулась она, что ли? Режет так…
И тут открытый глаз у нее совсем распахнулся, она выпрямилась и потребовала:
– Отойди.
Я машинально качнулся назад.
– Наиль, я серьезно говорю – отойди на два шага. Так, хорошо. Подними руку – или нет, принеси газету или журнал, быстро.
– Какой журнал? – тупо спросил я, совсем растерявшись.
– Любой, – нетерпеливо сказала мама и даже чуть топнула. – В прихожей лежит стопка, принеси верхний, что ли. Быстро только.
Я метнулся в прихожую и вернулся со стопкой газет и журналов. Мало ли какой ей понадобится. Мама скомандовала:
– Подними на уровень головы. Не тряси. Акционеров вывели из суда.
– Чего? – спросил я, обалдев, глянул на газету и понял, что это она заголовок прочитала. Ну и что? И зачем это все вообще?
А мама все тем же решительным и даже суровым тоном продолжала командовать:
– Чуть поближе подойди. Еще чуть-чуть. Стой. Не тряси. «Вчера в Таганском суде…» О боже.
– Что, мам? – спросил я, боясь опустить газету и пытаясь сообразить, что такого страшного в этих строчках и звать ли уже папу на помощь или, может, все обойдется.
– Сейчас, – сказала мама, склонив голову.
Ее ладонь сползла на щеку, средний палец оттянул нижнее веко, а указательный легко ковырнул глаз.
Я зажмурился, тут же открыл глаза, пока она себе пальцами совсем глубоко в голову не полезла, и понял, что мама просто снимает контактную линзу – то есть уже сняла и вытирает мокрый глаз. Я хотел отпроситься на кухню: чайник ведь уже вскипел. Но мама, пожмурившись, распахнула веки, зажмурила левый глаз, открыла его и зажмурила правый, снова открыла – а зрачки бегали то по газете, то по моему лицу. Пальцы с прилипшей линзой она держала на отлете.
– Мам, – сказал я наконец, но она перебила:
– Наилек. У меня, кажется, зрение исправилось.
Обняла меня и заплакала.
На наши вопли набежали Дилька и даже папа, затеребили нас, испуганно выкрикивая: «Что? Что?» – а папа еще хватал каждого за плечи, разворачивал и быстро осматривал в поисках повреждений. Мама, прерываясь на смех и всхлипывания, все объяснила. Папа сказал что-то длинное и непонятное, постоял на месте, остыв совсем взглядом, вскипел и принялся экспериментировать с газетой.
Тут выяснилось, что зрение восстановилось не полностью, – мама видит все-таки хуже меня и папы, но лучше, чем Дилька, у которой, кстати, не настоящая близорукость, а астигматизм: это когда глазное яблоко неправильной формы.
– Было у тебя пять с половиной, да? Ну, сейчас, значит, порядка минус двух, – сказал папа, поразмышляв.
– Рустик, но так же не бывает, – сказала мама тонким голосом.
Папа пожал плечами:
– Значит, бывает. К окулисту сегодня запишись. Пусть посмотрит.
– Конечно.
Папа нежно поцеловал маму, смущенно посмотрел на нас, поцеловал Дильку и меня и сказал:
