Наташа удивилась, увидев на столе шампанское и цветы.
– Праздник, что ли, какой?
– Просто очень соскучился, – сказал Непрядвин и налил ей шампанского.
– А себе?
– Бросил.
– Молодец, – легко сказала Наташа, не поверив. Выпила и, как обычно, стала рассказывать о своем муже, который ее любит, а она его не любит и гонит его, а он не уходит, она устраивает тогда скандал, стараясь его оскорбить, и добивается своего, он хлопает дверью, но через неделю приползает на коленях с обещаниями быть тихим, не ревновать, не капризничать по-бытовому насчет всяких носков и рубашек, не пить вечерами этого воняющего пива, закусывая этой мерзкой воняющей воблой, – и вот он недавно в очередной раз пришел на коленях, клялся и божился, но уже через три дня явился с трехлитровой банкой пива, хотя и без воблы, стал вонять пивом и вести глупые разговоры, она возмутилась, он загнусил, что смертельно устает и хочет отдыхать так, как хочется, что он, видите ли, зарабатывает для нее деньги, а ей плевать на его деньги, она и сама проживет, и вообще…
Скучно стало Непрядвину, и он начал обнимать ее (она все рассказывала), раздевать помаленьку (она все рассказывала, торопясь покончить с рассказом, чтобы уж ничто не мешало), уложил ее на диван, старательно вспоминая, как она всегда тихо стонет в его руках…
Выпив потом шампанского, Наташа спросила:
– Прочти что-нибудь. Написал что-нибудь?
При каждой встрече он читал ей новый рассказ, ей нравились эти бессюжетные печальные рассказы, ей нравилось, как он читает, даже когда он делал это будучи пьяным: мутные глаза сверкают, голос рокочет низко и тоскливо, она обычно сразу утопает в словах, ничего не понимая, слушает ритм, выхватывает какие-то фразы, и ее не смущает то, что Непрядвин нечесан и небрит, что окурки гасит об пол, притаптывая ногой. У себя дома она любит уют и порядок, но тут другое дело, и Непрядвин – совсем другой человек.
– Ничего не написал, – сказал Непрядвин.
– Почему?
– Глупый вопрос. Я же не автомат. Вдохновения не было.
– Почему вдохновения не было? Или опять глупый вопрос? – Она почувствовала себя обиженной. Даже почти оскорбленной. Но пока обида была неполной, оскорбление – неявным. Она спросила:
– Может, нам ни к чему встречаться?
– Наоборот. Выходи за меня замуж.
– Насмешил! – сказала Наташа.
Но понимала: не смешит, говорит серьезно, не так, как раньше. Раньше все больше спьяну, а она отвечала: ни в коем случае, Непрядвин, ты алкоголик, ты неряшлив, в домашней жизни я этого не перенесу. А тут конкретные доказательства серьезности налицо: не пьет, ремонт сделал… Ей бы хотелось разговора глубокого, с глубокими взглядами, с волнующими интонациями, но как на это настроиться, слишком все неожиданно! – и получится чепуха, и это даже хорошо, что получится чепуха, основной разговор – на после, на потом.
– Ладно, – сказала Наташа. – Потом обсудим.
– Значит, не хочешь? – сказал Непрядвин.
– Нет, но нельзя же так!
– Как?
– Вот так. В лоб.
– А как?
– Ну, не знаю. Дай подумать.
– Думай. Сколько тебе нужно? День? Неделя? Месяц?
– Какой ты… Давай я к тебе послезавтра прибегу, ладно? Вечером.
– И скажешь?
– Я ненадолго забегу, просто еще поговорить. Может, ты шутишь.
– Не шучу.
– Ну да. Я тебя знаю. Тебя никогда не поймешь, трепло ты, трепло.
И торопливо ушла.
А Непрядвин в тот же день отправился к бывшей жене.
Ангелина, наверное, была еще на работе (педагог в музыкальной школе), дочь Галя спросила из-за двери:
– Кто?
– Я, – сказал Непрядвин.
– Кто? – переспросила дочь.
Действительно, что значит – я? Каждый о себе этак скажет: я. А голоса его Галя не узнала.
Как ответить? «Я, отец»? «Я, папа»? Смешно и странно, ей-богу.
Дочь стоит за дверью, дышит настороженно, прислушиваясь.
Он еще раз позвонил – как бы изображая из себя человека глуховатого, не слышавшего звонка и голоса. И Галя будто поняла это, спросила громче:
– Кто? – уже сердито, этой сердитостью показывая себе и тому, кто за дверью, что ей ничуть не страшно.
Непрядвин так и не откликнулся, стал спускаться.
С час топтался возле подъезда.
Ангелина:
– Привет.
Он:
– Привет.
Будто лишь вчера виделись.
– Заходи, – сказала она ему перед дверью подъезда, словно весь подъезд со всеми квартирами был ее территорией и он должен об этом знать и помнить.
Она стала что-то делать на кухне. Галя учила уроки. Непрядвин смотрел телевизор, одновременно листая какую-то газету.
Ему хотелось подойти к Ангелине и сказать: я другой. Это очень важно. Порадуйся за меня, пожалуйста, мне так нужно, чтобы кто-то за меня порадовался.
Но, конечно, он этого Ангелине не скажет. Сама же она, раз и навсегда решившая про Непрядвина, каков он есть человек, не захочет увидеть его – другого. Она не меняет своих решений. Возможно, другой, теперешний, он нужен ей еще меньше, чем прежний, и это давно следовало понять. Он ей не нужен. И никто не нужен. Она запрограммирована на одиночество. Закодирована на одиночество – только кем?
Непрядвин подошел к Гале.
Она, раскачиваясь на стуле, учила «У лукоморья дуб зеленый…», подняла голову, глянула недовольно: и без того мучаюсь, а ты отвлекаешь!
Непрядвин пошел на кухню, посмотрел на спину жены, подергивающуюся от того, что она мелко резала что-то, нагнувшись над столом. Нет, он неправ, она не хочет жить одна. Ей кто-то нужен – о ком заботиться. Мелко резать капусту, лук, морковь.
– Слушай, – сказал он ей в спину. – Давай обратно поженимся. Я пить бросил. Вылечился.
– Иди в комнату, – сказала она. – Я сейчас.
Путь в комнату был через прихожую: таково устройство квартиры. В прихожей Непрядвин посмотрел на электрический счетчик, на его крутящийся диск, подумал: как, однако, быстро крутится, надо телевизор выключить, а то молотит впустую, электричество жрет, плати потом бешеные деньги. Надо выключить телевизор.
Он тихо оделся и тихо вышел.
Он спускался, читая надписи на стенах подъезда, захватил горсть стены, бросил в глаза подползающему танку, а другой ногой подгребал, подгребал оставшиеся затуманенные пельмени и удивленные цитрусы к пахучим снегирям, торовато расчесывая алые гребешки, ползающие по мху освистанным кучей…
Чем это хуже предыдущего, чем бессмысленней?
