Тут у Мину вдруг защекотало ладони и запястья, ноги сделались ватными.
«Уходи отсюда, — думает она. — Уходи, пока вконец не опозорилась».
— Чай готов, — говорит Макс.
Она заходит за ним в гостиную, обставленную скромно, но со вкусом. У дальней стены стоит диван. Справа от него — шкаф, до отказа забитый книгами, фильмами и старыми виниловыми пластинками. На стене напротив висит в рамке портрет. Женщина с темными кудрявыми волосами повернута в полупрофиль. На ней синее шелковое платье со складками. Голова слегка опущена, взгляд серьезный, обращенный в себя, в нем читается страдание. В одной руке женщина держит гранат, другой — обхватила свое запястье. Ее поза выражает отчаяние. Мину с первого взгляда нравится портрет. Кажется, будто она понимает эту женщину.
Мину бросает взгляд на книжную полку. Шведские и английские книги вперемешку. Слава богу, это не те романы, которые у всех стоят на полках и которыми через какой-нибудь десяток лет будут завалены блошиные рынки.
— Тебе нравится что-нибудь?
Взгляд Мину падает на «Любовника»,
[12]
она вспыхивает.
— Да, вот эта очень хорошая, — отвечает она и трогает переплет «Степного волка».
[13]
«Очень хорошая». Ей хочется прибить себя. Интересная, захватывающая, прекрасная. Какое угодно прилагательное прозвучало бы лучше. Но Макс выглядит приятно удивленным.
— Это одна из моих любимых, — говорит он.
— И вот эти мне очень понравились, — продолжает она, показывая на корешки книг и надеясь, что ее стремление произвести на Макса приятное впечатление не слишком бросается в глаза.
Она и правда читала эти книги, и они ей нравятся. Но она читает и другое. Фэнтези, научную фантастику. Это, наверное, показалось бы Максу инфантильным.
— «Чужой»
[14]
и «Записки из Мертвого дома»,
[15]
— говорит Макс, когда видит, на какие книги она указала. Он смеется. — Веселые книжки не для тебя, так ведь?
— Веселые книжки вгоняют меня в депрессию, — отвечает она, и это правда. Но ответ звучит так претенциозно, что Мину смущается. — Вы не подумайте, я не выпендриваюсь.
— Я и не думаю, — говорит Макс, улыбаясь в ответ. — Тебе же еще шестнадцать.
Комментарий о возрасте раздражает Мину, но внимание Макса кружит ей голову. Она садится на черный диван. Макс ставит чашки на стол и садится рядом с ней. Расстояние между ними не больше метра. Она могла бы протянуть руку и коснуться его. Если бы была другим человеком — более смелым, более красивым. Как Ванесса, например.
— Как у вас хорошо, — говорит она.
— Спасибо.
Больше он ничего не говорит. Просто смотрит на нее своими зелено-карими глазами. Взгляд Мину перемещается на дымящиеся чашки с чаем, стоящие на журнальном столике.
— Вам нравится здесь? — спрашивает она. — В Энгельсфорсе, я имею в виду.
— Нет.
Она поднимает на него глаза, он улыбается. Мину и сама не может сдержать улыбки.
— Мы такие ужасные?
— Не вы, а другие учителя. Они не хотят ничего менять. Вначале я думал, что, возможно, они со временем примут мои идеи. Но прошло уже почти полгода…
Мину всегда думала, что учителя держатся единым фронтом. И во всем согласны друг с другом.
Он говорит со мной как с взрослой, понимает она.
— И что вы собираетесь делать? — спрашивает Мину.
— Не знаю. До лета подожду. А там видно будет.
Мину тянется к чашке, надеясь чаем заглушить рвущийся из груди крик: «Не уезжай!» Чай расплескивается через край, когда она поднимает чашку, и капля кипятка обжигает ей кожу.
— Осторожно, — говорит Макс, забирая чашку.
Его рука касается ее руки, и Мину рада, что сейчас он держит чашку, а то она расплескала бы чай на них обоих.
— Спасибо, — мямлит она.
Он вытирает чашку салфеткой и снова протягивает ей. Влажные пальцы Мину скользят по гладкой фарфоровой ручке. Она осторожно подносит чашку к губам и отхлебывает горячую жидкость.
— А ты? — спрашивает он.
— Что?
Макс немного подгибает под себя одну ногу, так чтобы повернуться к ней. Его рука лежит на спинке дивана. Если бы она совсем чуть-чуть подвинулась, он мог бы обнять ее, как тогда, когда они сидели на лестнице. Она могла бы прижаться к нему, положить голову ему на грудь.
— Я подозреваю, что Энгельсфорс и ты тоже не совсем верная комбинация, — говорит он.
Мину коротко смеется, нелепым нервным смешком, и отставляет чашку. Руки ее дрожат.
— Я ненавижу этот город, — говорит она.
— Я понимаю, — отвечает Макс. — Ты не вписываешься в него.
Должно быть, заметив испуг в ее взгляде, он положил свою ладонь на ее.
— Это был комплимент, — мягко сказал он.
Его рука, такая горячая и нежная, лежала на ее руке. И он не убирал ее.
— Я вырос в такой же дыре, как Энгельсфорс, неподалеку отсюда, — продолжает он. — И знаю, каково это — чувствовать себя пленником. Какое ощущаешь одиночество, какую клаустрофобию. Но впоследствии понимаешь, что быть отличным от всех не страшно. Даже наоборот.
— У Ребекки не было с этим проблем, — говорит Мину. — В смысле, ее никто не считал странной. И при этом она была особенная.
— Она много значила для тебя, — мягко замечает Макс.
Это звучит как приглашение, как будто он говорит «если хочешь поговорить о ней, пожалуйста».
— Не только для меня, — взволнованно продолжает Мину. — Ее все любили. И конечно, Густав, ее парень. Они были такой прекрасной парой.
Мину замолкает и в волнении откидывается на спинку дивана. Ладонь Макса по-прежнему лежит на ее руке. Интересно, потеет ли тыльная сторона руки? Мину переводит взгляд на висящий на стене портрет.
— Кто это нарисовал? Я имею в виду оригинал.
Какая я молодец, подчеркнула, что вижу разницу между репродукцией и оригиналом, подумала она.
Макс убирает руку.
— Данте Габриэль Россетти, — говорит он «учительским» голосом. — Он принадлежал к движению английских художников-прерафаэлитов. Модель звали Джейн Моррис. Она была музой Россетти. Здесь он изобразил ее как Персефону, против ее воли похищенную Аидом, богом подземного мира. Она стала печальной королевой царства мертвых.
