— Давай, конечно. В первой половине дня у меня тренировка, но в четыре я освобожусь. Тебе удобно?
— А у тебя будет кто-нибудь дома? — Вопрос звучит так двусмысленно, что теперь уже не только уши, но и щеки Мину заливаются красной краской. — Я имею в виду, если мы захотим поболтать. О Ребекке, ну и вообще. Не то чтобы мы обязательно должны о ней говорить. Но…
— Я понимаю, — отвечает он.
— Тогда до завтра, — говорит Мину.
Вдруг Густав подается вперед и обнимает ее, Мину с трудом сдерживается, чтобы не отпрянуть. Она помнит, как он притянул ее к себе там, в темноте у виадука. Но это объятие совсем другое.
— Я так рад, что мы увидимся, — произносит он, отпуская ее. — Мне казалось, ты избегаешь меня.
Мину снова концентрируется на его переносице.
— Совсем нет! — говорит она. — С какой стати?
49
Ребристые стены холла выкрашены в депрессивный мятно-зеленый цвет. На уровне пояса кто-то нарисовал полоску орнамента с веселыми уточками. От этих уточек и стены, и сама комната почему-то кажутся в тысячу раз противнее.
Анна-Карин сидит на софе и смотрит в пространство перед собой. За дверью бегает туда-сюда медицинский персонал. Некоторые врачи и сестры разговаривают друг с другом чересчур громко, как будто забыв, что это больница, что здесь лежат и умирают люди. Слышно, как попискивают и громко звенят в палатах сигналы о помощи.
Анна-Карин снова смотрит на уточек. Улыбаясь друг другу вздернутыми клювами, они радостно маршируют под какую-то задорную музыку. Анна-Карин вдруг понимает, почему утки производят на нее такое тягостное впечатление: в этой комнате люди переживают за своих близких, с которыми случилось несчастье. И кто-то решил при помощи веселых рисунков поднять этим людям настроение. Как будто бодрые утки могут что-то исправить.
Медбрат с руками, испещренными безвкусной татуировкой, заглядывает в комнату и приглашает Анну-Карин следовать за ним. Они закончили брать у дедушки анализы, теперь можно пройти в палату.
Анна-Карин идет за медбратом по коридору, и ей кажется, будто все на нее косятся: Смотрите-ка, идет. Ни разу не навестила своего бедного дедушку. Хороша внучка.
Медбрат останавливается перед дверью палаты и жестом показывает Анне-Карин, что она может зайти.
Анна-Карин смотрит на открытую дверь. Больше всего ей сейчас хочется убежать отсюда. Пронестись сломя голову по длинным коридорам, выбежать на свежий воздух, прочь от запаха больницы и больных тел. Прочь от дедушки.
Дедушка.
Она идет мимо медсестры. Тщательно моет руки в маленькой раковине у двери, до самых локтей натирается дезинфицирующим средством из бутылочки на стене.
Комната кажется призрачной в слабом послеполуденном свете. На ближайшей к двери кровати лежит старый человек с пальцами, скрюченными, как звериные когти. Его глаза сильно зажмурены, беззубый рот хватает воздух. Анна-Карин холодеет, потом понимает, что это не дедушка, и быстро прошмыгивает мимо чужого старика в глубь палаты.
Наполовину задернутая светло-желтая занавеска отделяет кровати друг от друга.
Сначала она видит только очертания ног под синим казенным одеялом. Еще несколько шагов, и она видит руки, лежащие на одеяле. В тыльные стороны обеих ладоней воткнуты большие иглы, закрепленные похожим на бумагу скотчем. От них ведут длинные трубки. Конец еще одной трубки скрывается под одеялом. На другом ее конце — у пола — болтается мешок с мочой.
Анна-Карин делает еще несколько шагов. Видит лицо дедушки.
В бледном свете дня оно кажется почти прозрачным. Из носа дедушки тоже торчит трубка. На полу у кровати стоит капельница. Слабо пищит аппарат с проводами, которые исчезают под воротом дедушкиной ночной рубашки. Он как машина, в которую вкачивают и из которой выводят жидкость.
Анна-Карин делает последние несколько шагов до изголовья кровати.
— Дедушка, — говорит она.
Он поворачивается к ней. Черты лица ввалились. Но морщин почему-то стало меньше. Это ее дедушка, но как будто не он. Всего того, что есть он — сила, ум, жизнь… — в этой кровати нет.
Анна-Карин хочет обнять его, но не осмеливается. Она боится сделать ему больно. Боится, что он не хочет, чтобы она его обнимала.
— Дедушка… Это я. Анна-Карин.
Дедушка молча смотрит на нее. Непонятно, узнает ли он ее.
Только сейчас Анна-Карин замечает, что плачет.
Первый раз за много лет.
— Прости меня. Это все из-за меня, — шепчет она, всхлипывая. — Прости меня.
Дедушка моргает. Кажется, будто он изо всех сил пытается сфокусировать свой взгляд. Мама говорит: в него вливают столько лекарств, что он ничего не воспринимает.
— Они говорили мне, что это опасно, — продолжает Анна-Карин. — Но я никогда не думала, что это может быть опасно для кого-то, кроме меня. И уж тем более для тебя. Но теперь с этим покончено.
Она осторожно берет его руку, стараясь не задеть иглы.
— Мне надо было остановиться раньше. Послушаться совета остальных. Я понимаю это теперь, но уже поздно. Я все испортила. Дедушка, ты должен поправиться. Пожалуйста, пожалуйста.
Дедушка снова моргает, открывает рот и произносит несколько слов. Они едва различимы, но Анна-Карин слышит, что он говорит по-фински. Этот язык она часто слышала ребенком, но так и не выучила.
— Ты можешь говорить по-шведски, дедушка?
— По радио сказали, что надвигается война, — медленно произносит дедушка. — Каждый должен выбрать сторону.
— Все будет хорошо, — говорит Анна-Карин. — Не волнуйся, просто постарайся поправиться.
Дедушка закрывает глаза и тихонько кивает.
— Отец мой говорил: «Если мы сейчас просидим сложа руки, нам будет стыдно всю оставшуюся жизнь».
Анна-Карин гладит дедушку по голове, пока он не засыпает. Его волосы тонкие, шелковые. Лоб прохладный, почти холодный.
— Это твой дедушка, да? — спрашивает медсестра, зашедшая в палату.
Анна-Карин кивает, вытирая слезы тыльной стороной ладони.
— Я знаю, что тебе страшно на это смотреть, — говорит медсестра. И объясняет, для чего все эти провода, капельницы и иглы. Анне-Карин становится немного легче, когда она начинает понимать, что делают доктора. Они знают свою работу. У них есть план, как вернуть дедушку к жизни, как сделать так, чтобы он поправился. — Ему уже лучше, — добавляет медсестра. — Может, это пока незаметно со стороны, но он поправляется.
Анна-Карин поднимает голову и встречается с медсестрой взглядом.
Даже если бы она не видела портрета этой женщины в газете, она все равно узнала бы ее. Мама Ребекки — постаревшая копия своей дочери. Она улыбается Анне-Карин, и это улыбка Ребекки.
