— Господи, Шивон, — сказал он, — ты можешь идти. — Он засмеялся. — Знаешь, ты выглядишь усталой. Почему бы тебе не отправиться домой? Сегодня нам твои услуги больше не понадобятся.
— Да, доктор, спасибо.
— Это тебе спасибо, — сказал он. — Чай просто замечательный.
Она сутулясь вышла, и, когда дверь за ней закрылась, доктор Доу сказал:
— Прекрасная девушка, просто прекрасная. Она у нас работает чуть ли не с того дня, как приехала сюда четырнадцать лет назад. Да… — мягко добавил он. — Итак, мистер Кензи, нам было очень интересно узнать, зачем вы расследуете смерть моей падчерицы, если расследовать там нечего? — Он сморщил нос, взглянул на меня поверх чашки и сделал глоток.
— Ну, вообще-то, сэр, — сказал я, подняв крышку с плошки со сливками, — меня больше интересует ее жизнь, особенно последние шесть месяцев.
— И почему же? — спросила Кэрри Доу.
Я налил в чашку чаю, добавил немного сахара и сливок. Где-то там моя мать сейчас переворачивалась в гробу — сливки добавляют в кофе, а в чай — молоко, и никак иначе.
— Она не произвела на меня впечатления человека, готового пойти на самоубийство, — сказал я.
— А разве не все мы к этому готовы? — спросила Кэрри Доу.
Я посмотрел на нее:
— Мэм?
— Ну разве в подходящих — или скорее неподходящих — условиях не все мы готовы пойти на самоубийство? Одна трагедия, вторая трагедия, вот и…
Миссис Доу внимательно смотрела на меня поверх чашки, и я, прежде чем ответить, отпил из своей. Доктор Доу был прав, чай оказался просто отличный, даже со сливками. Прости, мама.
— Вполне возможно, — сказал я. — Но Карен покатилась по наклонной уж очень быстро.
— И к такому выводу вы пришли, поскольку близко ее знали? — сказал доктор Доу.
— Прошу прощения?
Он качнул чашкой в мою сторону:
— Вы были близки с моей падчерицей?
Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.
— Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.
— С чего вы так решили?
— Она вела себя вызывающе, — сказала Кэрри Доу. — Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.
Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.
— О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.
— Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, — сказал я. — Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.
Кэрри Доу спросила:
— И какой она вам показалась?
— Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.
Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство — мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю — со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.
— Это он вас послал? — спросила она наконец.
— А? Кто?
Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:
— У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.
Очень медленно я произнес:
— У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.
Она усмехнулась — очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:
— Да все вы понимаете.
Но доктор Доу возразил:
— А может, и нет. Может, и нет.
Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.
Доктор Доу сказал:
— Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?
Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.
— Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.
Он наклонился вперед, предельно серьезный:
— Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски?
[7]
— Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. — Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. — Он хлопнул в ладоши. — Ну как, убедительно получилось?
— Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.
— Она погибла, — сказала Кэрри Доу, — потому что была слабой.
— В каком смысле, мэм?
Она тепло улыбнулась мне:
— В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. — Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera».
[8]
— Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.
— Проводились исследования, — сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, — которые показали, что суицид по сути — пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?
— Слышал.
— То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. — Он долил чаю себе в чашку. — Посмотрите на меня, мистер Кензи.
Я посмотрел.
— Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. — В его темных глазах блеснула гордость. — Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.
Его жена сказала:
— Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.
Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.
— Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И — да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести — продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления — только наши. И потеря — только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.
