Он оказался ближе всех к Дэвиду Веттерау. Его звали Майлз Брюстер. Он только что обогнал Веттерау, когда тот и попал ногой в выбоину. Машина уже ехала через перекресток. Когда Веттерау упал, Стивен Кернз тут же вывернул руль, и люди, находившиеся на «зебре», прыснули в стороны.
— Кроме Брюстера, — сказал я.
— А? — Энджи подняла глаза от фотографии Дэвида с незнакомой женщиной.
— Почему этот Брюстер не испугался, как остальные?
Она подвинула стул поближе к моему и взглянула на схему.
— Вот он, — сказал я, ткнув пальцем на фигурку человечка, которую она обозначила как С7. — Он обогнал Веттерау. Следовательно, он находился спиной к машине.
— Ну да.
— Он слышит визг шин. Оборачивается. Видит, как на него несется машина. И при этом… — Я нашел его заявление и стал читать вслух: — Он, цитирую, находился в футе от этого парня, потянулся к нему и «вроде как застыл», когда Веттерау ткнулся башкой в машину.
Энджи забрала у меня заявление и прочитала его.
— Да, но в такой ситуации человек действительно может застыть на месте.
— Но он-то не застыл. Он тянулся.
Я подвинул стул поближе к столу и указал на схеме фигурку с пометкой С7.
— Эндж, он стоял спиной к машине. Ему нужно было развернуться, увидеть, что происходит. Рука, выходит, у него не застыла, а ноги застыли? Он, по его собственным словам, стоял в футе, может, в двух от колес и заднего бампера машины, которую заносит.
Она уставилась на схему и потерла лицо.
— Эти заявления мы получили незаконным путем. Мы не можем повторно опросить Брюстера. Нельзя допустить, чтобы он догадался, что мы знакомы с его первоначальными показаниями.
Я вздохнул:
— Это усложняет дело.
— Усложняет.
— Но к нему стоит присмотреться. Как считаешь?
— Безусловно.
Она откинулась на стуле и подняла руки к волосам, которых уже не было. Поймав себя на этом жесте, она посмотрела на меня, заметила мою широкую ухмылку и ответила на нее, показав третий палец, а затем опустила руки.
— О’кей, — сказала она и постучала ручкой по блокноту. — Какие у нас приоритеты?
— Во-первых, надо поговорить с психиатром Карен.
Она кивнула:
— Нефиговая у нее утечка из кабинета.
— Во-вторых, поговорить с Брюстером. У тебя есть его адрес?
Она вытащила из-под стопки факсов листок бумаги.
— Майлз Брюстер, — сказала она. — Лендздаун-стрит, дом двенадцать. — Она подняла голову над страницей и замерла с открытым ртом.
— Хм… И что же здесь не так? — спросил я.
— Лендздаун, двенадцать, — сказала она, — это у нас…
— Фенуэй-парк.
[13]
Она издала глухое рычание.
— И как копы это проглотили?
Я пожал плечами:
— Показания с очевидцев снимал какой-то салага. Сорок шесть свидетелей, он устал, и все такое.
— Черт.
— Но Брюстер, — сказал я, — явно во всем этом замазан. Теперь это очевидно.
Энджи уронила факс на стол.
— Это был не несчастный случай.
— Похоже что так.
— Как ты думаешь, что там было на самом деле?
— Брюстер движется на восток, Веттерау идет на запад. Проходя мимо, Брюстер ставит ему подножку. Бум.
Она кивнула. На ее усталом лице мелькнуло оживление.
— Брюстер утверждает, что он наклонился поднять Веттерау.
— А на самом деле он не давал ему встать, — сказал я.
Энджи прикурила сигарету и сквозь дым, прищурившись, взглянула на схему:
— Что-то от всей этой истории плохо пахнет. Даже воняет.
— Аж глаза режет, — согласился я.
16
Кабинет доктора Дианы Борн располагался на втором этаже дома по Фейрфилд-стрит, между галереей, специализирующейся на продаже восточно-африканской домашней утвари середины XIII века, и фирмой по выпуску наклеек на бамперы, перенесенных на тканую основу и снабженных магнитами, чтобы можно было лепить их на холодильники.
Кабинет был обставлен в стиле, представлявшем собой нечто среднее между дизайном Лоры Эшли и испанской инквизицией. Пухлые кресла и диваны с вышитыми на подушках цветами могли бы показаться уютными, если бы не пугающая кроваво-красная и угольно-черная расцветка. Им вторил выполненный в той же гамме ковер, а на стенах висели репродукции Босха и Блейка. Я всегда думал, что кабинет психиатра должен говорить пациенту: «Пожалуйста, расскажите мне, что вас беспокоит», но уж никак не: «Пожалуйста, не кричите!»
Диане Борн было хорошо за тридцать. Она оказалась такой худющей, что я с трудом подавил в себе желание немедленно позвонить в ближайшую забегаловку, торгующую навынос, заказать там какой-нибудь еды и накормить ее, хоть бы и насильно. В своем белом облегающем платье без рукавов с глухим воротом она в полумраке кабинета походила на призрак, парящий над болотом. Бледная кожа и бесцветные волосы были практически одинакового оттенка, так что нельзя было с точностью определить, где кончается одно и начинается другое. Ее серые глаза напоминали полупрозрачный лед. Узкое платье не столько подчеркивало стройность фигуры, сколько заставляло обратить внимание на немногие выпирающие части тела: икры ног, бедра и округлые плечи. Глядя на нее, сидящую за столом из дымчатого стекла, я подумал, что из нее получился бы отличный автомобильный мотор: обтекаемый, идеально пригнанный, утробно урчащий на каждом светофоре.
Мы расселись, и доктор Диана Борн тут же отодвинула в сторону небольшой метроном, чтобы нам ничто не мешало смотреть друг на друга, и закурила.
Она едва заметно улыбнулась Энджи:
— Чем я могу вам помочь?
— Мы расследуем смерть Карен Николс, — сказала Энджи.
— Понятно, — сказала она и затянулась сигаретой. — Мистер Кензи предупредил меня по телефону. — Она стряхнула пепел в хрустальную пепельницу. — Но относительно деталей, — она уперла в меня взгляд своих глаз цвета тумана, — он был достаточно сдержан.
— Сдержан, — подтвердил я.
Она сделала новую затяжку и закинула ногу на ногу.
— Вы согласны с моей оценкой?
— О да. — Я слегка поиграл бровями.
Она снова изобразила на лице некое подобие улыбки и повернулась к Энджи:
— Полагаю, я еще по телефону ясно дала понять мистеру Кензи, что не испытываю желания обсуждать подробности лечения мисс Николс с кем бы то ни было.
