Энджи щелкнула пальцами:
— Вот облом.
Диана Борн развернулась ко мне:
— Мистер Кензи, однако, конфиденциально поведал мне…
— Конфиденциально? — переспросила Энджи.
— Именно. Конфиденциально поведал мне, что располагает определенной информацией, которая, — поправьте меня, если я ошибаюсь, мистер Кензи, — способна вызвать вопросы относительно вероятного нарушения профессиональной этики, допущенного мной во взаимоотношениях с мисс Николс.
Она приподняла бровь — я в ответ приподнял обе.
— Я бы не сказал, что выразился настолько…
— Определенно?
— Цветисто. Но суть, доктор Борн, вы передали правильно.
Доктор Борн передвинула пепельницу чуть левее, так что мы смогли увидеть лежащий за ней маленький диктофон.
— Закон обязывает меня предупредить вас, что наш разговор записывается.
— Клево, — сказал я. — Позвольте поинтересоваться, где вы его приобрели? В «Шарпер Имидж»? Никогда не видел такого стильного диктофона. — Я взглянул на Энджи: — А ты?
— Я все еще под впечатлением от слова «конфиденциально».
Я кивнул:
— Да, это она здорово ввернула. Обо мне много чего болтают, но, блин…
Диана Борн прикоснулась сигаретой к краю уотерфордского хрусталя, сбрасывая столбик пепла.
— Хороший у вас дуэт.
Энджи ударила меня в плечо, а я отвесил ей подзатыльник, от которого она в последнюю секунду увернулась. Затем мы дружно улыбнулись Диане Борн.
Она сделала еще одну неглубокую затяжку.
— Что-то в духе Бутча и Санденса, только без гомосексуального подтекста.
— Обычно нас сравнивают с Ником и Норой,
[14]
— сказал я Энджи.
— Или с Чико и Граучо, — напомнила мне Энджи.
— Но тут уже с гомосексуальным подтекстом. Но чтобы Бутч и Санденс…
— Это комплимент, — сказала Энджи.
Я отвернулся от Энджи, положил локти на стол доктора Борн и под тиканье метронома посмотрел в ее бесцветные глаза.
— Как ваши записи могли оказаться в распоряжении одного из ваших пациентов, доктор?
Она промолчала. Сидела она неподвижно, только плечи чуть опустились, словно в ожидании внезапного порыва холодного ветра.
Я откинулся в кресле:
— Можете дать мне ответ?
Она склонила голову влево:
— Будьте любезны, повторите вопрос.
Этот труд взяла на себя Энджи, а я сопроводил ее речь сурдопереводом.
— Я не совсем понимаю, на что вы намекаете.
Доктор Борн стряхнула в хрусталь еще немного пепла.
Энджи спросила:
— Во время сеансов с пациентами вы обычно ведете записи?
— Да. Это обычная практика, принятая большинством…
— Входит ли в вашу обычную практику, доктор, привычка отправлять эти записи пациентам по почте?
— Разумеется, нет.
— Тогда каким образом ваши записи о сеансах с Карен Николс, датированные шестым апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, оказались в распоряжении мисс Николс?
— Понятия не имею, — сказала доктор Борн голосом, в котором угадывалось с трудом сохраняемое терпение матери, беседующей с ребенком. — Не исключено, что она взяла их во время одного из сеансов.
— Вы держите их под замком? — спросил я.
— Да.
— Тогда как же Карен могла бы их взять?
Ее точеные черты как будто чуть обмякли, а челюсть самую малость отвисла.
— Никак, — наконец сказала она.
— Из чего можно сделать вывод, — вступила Энджи, — что вы или кто-то из ваших сотрудников передал конфиденциальную и потенциально компрометирующую информацию явно неуравновешенному пациенту.
Доктор Борн захлопнула рот. Челюсть ее сжалась.
— Маловероятно, мисс Дженнеро, — сказала она. — Припоминаю, что некоторое время тому назад кто-то незаконно проник в мой кабинет и…
— Простите? — Энджи наклонилась вперед. — Вы припоминаете, что к вам в кабинет кто-то вломился?
— Да.
— Значит, это отражено в полицейском рапорте.
— Где?
— В полицейском рапорте, — сказал я.
— Нет. Ничего ценного украдено не было.
— Только конфиденциальная информация, — сказал я.
— Нет. Я не говорила…
Энджи сказала:
— Потому что остальным вашим пациентам было бы небезынтересно узнать, что…
— Мисс Дженнеро, я не думаю…
— …не подлежащие разглашению документы, в которых содержатся сведения личного характера, оказались в руках неизвестных третьих лиц. — Энджи посмотрела на меня: — Я права?
— Мы могли бы им сообщить, — сказал я. — Чисто по доброте душевной.
Сигарета доктора Борн превратилась в изогнутый палец белого пепла, нависающий над хрустальной пепельницей. Под моим взглядом этот палец осыпался.
— Слишком много беготни, — сказала Энджи.
— Да нет, — сказал я. — Будем сидеть себе снаружи в машине, а как увидим, что к зданию подходит какой-нибудь тип, на вид богатый и малость не в себе, так делаем вывод, что это пациент доктора Борн, и…
— Вы не посмеете.
— …подходим и рассказываем о том, как тут хранят ценную информацию.
— Притом совершенно безвозмездно, — добавила Энджи. — Люди имеют право знать правду. Вот какие мы белые и пушистые.
Я кивнул:
— И на это Рождество в наших чулках будет уж точно не уголь.
Диана Борн закурила вторую сигарету. Она смотрела на нас сквозь дым пустым и подчеркнуто равнодушным взглядом.
— Чего вы хотите? — спросила она.
Мне показалось, что голос у нее чуть дрогнул. Почти неуловимо.
— Для начала мы хотим знать, каким путем эти записи покинули ваш кабинет.
— У меня нет ни малейшей идеи.
Энджи тоже закурила.
— А вы попробуйте ее найти.
Диана Борн расплела ноги и боком задвинула их под стул типично женским движением, на которое мужчины в принципе не способны, как бы ни старались. Сигарету она держала у виска и рассматривала «Лоса» Блейка, висевшего на восточной стене, — картину, производящую такое же умиротворяющее воздействие, как дымящиеся обломки потерпевшего крушение самолета.
