— Но должен же быть хоть кто-нибудь. Ну пожалуйста!
Гейл перевела взгляд с Лили на Стаффорда, который смотрел на них, облокотившись на машину. Она знала, что именно так поступают люди, подобные ему. Они превращают жизнь окружающих в кошмар, пока не добиваются своего. Ей претило делать для него хоть что-нибудь, чтобы помочь решить проблему, созданную его же руками.
— У тебя все еще есть все разрешения на съемку, верно? Я имею в виду, что он порвал только разрешение на Царскую усыпальницу, так?
— Да. А что?
— Думаю, что мы можем попробовать один вариант.
— Какой?
— Он очень рискованный, — сказала Гейл, уже жалея, что вызвалась помочь.
— Ну пожалуйста, Гейл. Умоляю! Он и правда может разрушить мою карьеру. Он не шутит. И обязательно сделает, хотя бы в отместку. Ты же сама видишь, какой он.
Гейл вздохнула.
— Ладно. Здесь на Ниле паромные переправы для машин каждые несколько километров. У каждого городка — своя. Тут есть еще одна немного южнее. Я ею пользовалась, когда эта находилась на ремонте. Там нет никакой полиции.
— Другая переправа? — Она повернулась к Стаффорду, прежде чем Гейл смогла остановить ее. — Похоже, есть еще одна переправа к югу отсюда!
— И что из этого, если…
— У вас есть разрешение снимать южные гробницы, — вздохнула Гейл. — Там похоронены многие знатные люди эпохи Эхнатона.
— Я в курсе, что такое южные гробницы и кто там похоронен. Спасибо. Только снимать мне их нет никакой надобности.
— Дело в том, что они расположены в южной части Амарны.
— И что из того?
— Если мы переправимся через Нил южнее на другом пароме, мы можем туда добраться незамеченными. А даже если нас остановят, то у вас есть разрешение на съемку.
— У вас с головой все в порядке? Мне не нужно снимать эти чертовы южные захоронения. Мне нужна Царская усыпальница!
— Да, — ответила Гейл. — Но когда мы там окажемся, то теоретически возможно перебраться через холмы к Царской усыпальнице. Это недалеко.
— Теоретически возможно? — насмешливо переспросил Стаффорд. — И какой в этом смысл, если никто из нас не знает дороги?
Гейл помедлила. Она понимала, что нельзя позволить враждебности, которую вызывал в ней этот человек, совершить безрассудный поступок. И несмотря на это, сказала:
— Я знаю.
ГЛАВА 24
I
Женщина перестала кричать и бегом вернулась в квартиру. Однако передышка длилась недолго. Женщина вернулась с кухонным ножом и начала яростно размахивать им, пытаясь попасть ему в лодыжки. Он попробовал подтянуться и забраться на старый балкон, но сил в руках уже не осталось. Ему оставалось только раскачиваться и, дождавшись нужного момента, отпустить руки и упасть на балкон, приземлившись на валявшееся белье. Он едва увернулся от удара ножом в спину, почувствовав через одежду острый укол. Он перевернулся и покорно поднял руки в знак того, что сдается, но это не возымело никакого воздействия. Тогда он вскочил на ноги и опрометью бросился через квартиру к входной двери.
Бежать по лестнице он не мог из-за больной лодыжки. Он вызвал лифт и слышал, как женщина звонит в полицию и истерично умоляет немедленно приехать. Кабели лифта жалобно скрипели. Женщина подошла к входной двери и снова начала на него кричать, призывая соседей прийти на помощь. Сверху и снизу начали открываться двери, на лестничной площадке появлялись жильцы и заглядывали через перила. Наконец лифт приехал, и, очутившись в кабине, Нокс нажал на первый этаж. Он, хромая, выбежал из подъезда — лодыжка пульсировала болью, а в колене что-то зловеще похрустывало. Оказавшись на главной дороге, он махнул рукой и остановил проезжавший автобус, не обращая внимания, куда он едет и что в нем уже находилось полно народу. Женщина в цветастом головном платке и темных очках насмешливо посмотрела на него, когда навстречу промчалась полицейская машина с включенной сиреной. Нокс опустил глаза, понимая, что его странный вид не может не бросаться в глаза.
Он вышел у садов Шалаллат, доковылял до Латинского кладбища и толкнул тяжелую деревянную дверь. За исключением старого смотрителя, склонившегося над метлой, там никого не было. Многие гробницы имели надстройки, напоминавшие съежившиеся мраморные храмы. Нокс выбрал гробницу, располагавшуюся в стороне, и устроился в ее тени, облокотившись на стену. Он закрыл глаза и постарался расслабиться, давая передышку утомленному телу и ноющим ранам.
II
Музей греко-римских древностей представляет собой три обветшалых длинных зала с высокими потолками и плохим освещением. Сотрудница музея удивленно подняла бровь, когда Нагиб поставил на стекло витрины маленькую статуэтку, которую нашли у погибшей девочки.
— Можно? — спросила она.
— Для этого я ее и принес, — ответил Нагиб, наблюдая, как она ее берет и разглядывает. — Итак? — спросил он.
— Что вы хотите узнать?
— Что это такое? И сколько может стоить?
— Это — статуэтка Эхнатона амарнского стиля из розового известняка. Что до цены… — Она с сожалением покачала головой. — Боюсь, что не очень много.
— Не очень много?
— Это — подделка. Одна из тысяч.
— Но она выглядит старой.
— Она и есть старая. Многие подделки были изготовлены шестьдесят, семьдесят лет назад. Тогда возник большой спрос на амарнские древности. Но подделка так и остается подделкой.
— А как вы можете быть уверенной?
— Потому что все настоящие были найдены десятилетия назад.
В зале появилась группа школьников, кричащих и ликующих, что удалось вырваться из школьного плена. Нагиб дождался, пока их не уведут смущенные таким поведением учительницы, и задал следующий вопрос:
— Значит, настоящие тоже существуют?
— В музеях — да.
— А вы всегда можете их отличить? Я имею в виду, просто разглядывая?
— Нет, — признала она.
— Значит, можно допустить, что какая-то затерялась? Скажем, ее засыпали песком или нашли в какой-то неизвестной гробнице?
— Убедить в этом покупателя будет совсем не просто.
— У меня нет покупателя, — коротко отозвался Нагиб. — Но у меня есть труп девочки, которая могла быть из-за этого убита. Теперь скажите: сколько эта вещь может стоить, если она настоящая?
Хранительница посмотрела на статуэтку с немного большим уважением.
— Трудно сказать. Подлинные амарнские артефакты не часто появляются на рынке.
— Пожалуйста. Хотя бы приблизительно. В американских долларах. Сто? Тысяча? Десять тысяч?
— О-о, больше. Гораздо больше.
