Мы молча посидели рядом с его кроватью. Я взял старика за руку, а мама вытащила журнал головоломок и погрузилась в разгадывание судоку с упорством и целеустремленностью Алана Тьюринга,
[14]
расшифровывающего очередную шифрограмму из Берлина. В палате стояла тишина — лишь прерывисто побикивал аппарат, подключенный к деду, шуршал по бумаге мамин карандаш, изредка проходила сестра да вдали позванивал телефон. Мы не видели никаких докторов, никто не зашел и не спросил у нас, кто мы такие и что здесь делаем, а другие пациенты, лежавшие в этой палате, вообще не издавали ни звука — ни малейшего стона или писка. Не знаю толком, чего я ждал — наверное, предсмертных хрипов, рваного дыхания, бреда, однако умирание оказалось делом куда более тихим, чем можно было подумать. Мы просидели в этом ужасающем антураже около получаса, когда в окне за дедом что-то появилось. Сначала я увидел копну рыжих волос, раздуваемых ветром, потом замызганное узкое лицо, затем яркий желтый жилет, наконец брызнула пена, и по стеклу начала елозить обратная сторона губки.
Зрелище было фантастическое — этот человек словно парил в воздухе. Иллюзия рассеялась, только когда мойщик окон заглянул через стекло, уставился на мою мать и подмигнул. Мама хихикнула — звук был совершенно неуместный, словно смех в морге или ухмылка во время кремации.
Я посмотрел на него самым ледяным взглядом, на какой был способен, но с сожалением увидел, как мама улыбается ему в ответ.
Словно отвечая на этот безмолвный флирт, система жизнеобеспечения выдала какой-то щебет, выбивающийся из ритма, писк огорчения, электронное икание. Я тут же забыв о мойщике окон, вскочил на ноги и бросился искать помощи. Однако аппарат вернулся к прежнему ритму, и мама, не переставая уголком глаза восхищаться мойщиком, сказала, чтобы я прекратил дергаться и сел на место. Очень скоро она ушла, пробормотав что-то о встрече с приятельницей, с которой, мол, договорилась выпить по рюмочке.
Явно не получив приглашения присоединиться к ним, я остался с дедом, сжимая его руку в своих, пока наконец не вернулась сиделка, она проворчала, что приемные часы закончились, и показала мне на дверь. Я положил руку деда на кровать и, испытывая чувство вины и благодарности, направился на свет божий, а биканье аппарата еще долго оставалось в моих ушах.
На улице было холодно, уже сгущалась темнота — день сдавался на милость нетерпеливых зимних сумерек. Мое дыхание клубилось в воздухе, и хотелось поскорее попасть домой, но тут случилось что-то абсолютно невероятное.
Сначала я услышал шум — какой-то слабый, приглушенный вскрик, далекий вопль неожиданного страха. Потом воздух передо мной словно задрожал, и я увидел какое-то пятно, кинетический мазок рыжеватого, желтого и черного цветов. Наконец раздался глухой, решительный удар, и что-то крупное, телесное шмякнулось и мучительно распростерлось у меня перед ногами.
Я замер, потом отвернулся. Потом снова посмотрел под ноги — не выдумал ли я все это. Но нет: он по-прежнему лежал передо мной.
Человек свалился с неба, пролетел в нескольких дюймах от меня.
Не в силах пошевелиться, я уставился на него, а он, едва дыша, смотрел на меня. Я смутно припомнил это замызганное лицо, копну рыжих волос. Земля вокруг упавшего человека сверкала битым стеклом, подсвеченным искусственным светом из больницы — миниатюрное созвездие на земле.
— Генри…
Откуда ему известно мое имя? Откуда, черт побери, больничный мойщик окон знает мое имя?
— Генри?
— Здрасьте.
Даже мои собственные уши услышали всю глупость моего ответа. Вдалеке — громкие слова команд, рев двигателей, бегущие к нам люди.
— Ответ: «да», — проговорил он. Каждое слово давалось ему с трудом и звучало хрипло, отрывисто.
Я опустился рядом с ним на колени, не представляя, что делать дальше, отыскивая подходящее клише.
— Не разговаривайте, — сказал я. — Не пытайтесь двигаться.
Но мойщик окон, казалось, был исполнен решимости говорить.
— Ответ… — снова прохрипел он, глаза его горели огнем, словно он собирался сказать что-то самое важное в его жизни. — Генри, — издал он ужасающий горловой звук. — Ответ: «да»!
Потом меня оттолкнули прибежавшие на помощь люди, профессиональные спасатели жизней в развевающихся халатах и с точно сформулированными вопросами; в воздухе носилось: «не прикасайтесь к нему», и «как он выпал», и «нужно занести его внутрь». Мне помнится, что не раз повторялось слово «чудо». Даже когда они уносили его, аккуратно положив на носилки и дав что-то для облегчения боли, он не сводил с меня глаз, снова и снова повторяя те же слова:
— Ответ: «да».
Я смотрел на него, не в силах двинуться с места.
— Ответ: «да».
Он попытался приподняться на носилках и прокричал:
— Ответ: «да»!
Наверное, это странно, если тебе до тридцати осталось всего ничего — доплюнуть можно, а ты ни разу ни в кого не влюблялся. Все, что я могу сказать по этому поводу: ожидание стоит свеч.
Я познакомился с Эбби за полгода до этого, заметив ее объявление в рубрике «Сдается внаем» городской газеты. Я зашел посмотреть, что у нее за свободная комната, и, как только она открыла дверь, сразу же понял, что не хочу делить жизнь ни с кем другим. А еще я сразу понял, что такая ослепительная красотка в узких джинсах и канареечного цвета туфельках всегда останется лишь моей недосягаемой мечтой.
Когда я, рассказав полутора десяткам разных людей историю о том, как мойщик окон с незабываемым шмяком грохнулся передо мной, вернулся домой, она сидела в гостиной — сутулилась перед телевизором, древним ящиком, который, по ее словам, стоял здесь, когда она купила квартиру.
Эбби выглядела усталой и растрепанной, без конца клевала жареную картошку с тарелки, но при этом умудрялась блистать фантастической красотой.
Я сказал «привет», и при звуке моего голоса домохозяйка попыталась сесть ровно.
— Присаживайся, — сказала она, не переставая жевать и беря в руку пульт, чтобы выключить телевизор. — Несколько дней тебя не видела. — Эбби подвинула тарелку в мою сторону. — Ешь картошку.
— Да я не хочу.
— Ну пожалуйста. Мне одной ее не прикончить.
— Нет, правда, я…
— Ты что — ел?
— Нет, но…
— Тогда поешь.
— Ты уверена?
— Абсолютно.
— Ну, пожалуй, поем. Спасибо большое.
— Не за что.
Я сунул ломтик картошки в рот.
— Как прошел день? — спросила Эбби, после чего я впервые, пожалуй, за десять лет разразился слезами.
