— Совершенно верно, обезьяна, — подтвердил мессер, отправляя себе в готовый рассмеяться рот еще одну фигу. Он продолжил: — Обезьяна была непростая. Она умела писать. Зверь брал перо и писал на больших листах бумаги крупные корявые буквы в ряд, одну за другой. Он знал все буквы греческого алфавита и расставлял их по бумаге так, будто писал слова и предложения. Представь себе: он даже научился время от времени оставлять промежутки между буквами, точно это слова. Знаков препинания он не освоил, точек и запятых не различал, а о гениальном изобретении Мануция, о точке с запятой, в той стране не знали даже сами переписчики. И все же обезьяна писала. Но, оставаясь зверем, не разумела, что пишет, поэтому распоследний пьяница на генуэзской верфи мыслит яснее, чем она. Обезьяна просто выводила буквы одну за другой, без смысла и порядка. Каждый день Александр сидел в скриптории и писал, являя остальным переписчикам образец прилежания. И в один прекрасный день произошло чудо. Или не чудо, поскольку Киншар Переписчик убедил меня, будто это событие с необходимостью должно было произойти. Как он говорил, если взять достаточно много обезьян и заставить их достаточно долго писать буквы в ряд, то одна из них обязательно напишет что-нибудь разумное, рано или поздно. Если же взять бесконечно много обезьян, которые бесконечно пишут буквы в ряд, то где-то среди чепухи ты найдешь и повторение работ Платона, и стихи Горация. От этой мысли захватывает дух.
Обезьяна Киншара Переписчика написала только одно разумное предложение. Но, как я понял позднее, предложение очень хорошее. Понимание зрело долго. Теперь это своего рода мой символ веры.
— И что же написала обезьяна? — спросил мальчик, с волнением и радостью ожидая вновь услышать загадочные слова.
— «Центр Вселенной везде, а предел — нигде», — произнес мессер Алессандро на звенящем греческом. — Таковы были слова обезьяны. Киншар дал мне взглянуть на них собственными глазами. Он повесил исписанный обезьяной лист высоко на стену, и каждый мог сам во всем убедиться. Я уже видел, как пишет обезьяна, и ни на мгновение не усомнился в том, что слова на бумаге писаны ее рукой.
Они немного посидели молча.
— Это моя самая любимая история, — наконец произнес мальчик. А про себя добавил: «Правдива она или нет».
Затем мессер почти час читал ему вслух из «Физики» Аристотеля. Он читал по-гречески плавно и напевно, и мальчик понимал его с пятое на десятое. «Это язык ангелов, — думал он. — Мы, смертные, в силах понять лишь малую его часть. Но от этого он не становится менее истинным и достоверным». Мальчик брал яблоки с блюда, стоящего между ними на столе, и ел, уносясь мечтами в непостижимый мир Аристотеля. Мир более достоверный, чем его собственный.
Через час мессер отложил от себя книгу, поднялся, подошел к мальчику и погладил его по волосам.
— Ты загадочный и мудрый мальчик, — сказал он. — Понимаю, почему цирюльник взял тебя с собой. — Он постоял еще немного, глядя на мальчика, а потом сказал: — Ну а теперь пойди поиграй.
В этот день мальчик не пошел играть, хотя знакомые ребята сделали мяч из свиных потрохов и затеяли игру, в которой победителю причиталась пригоршня изюма.
Вместо этого он бродил в одиночестве и думал. Слоняясь по улицам, он дошел до площади. В лужах плавал мусор, оставшийся вчера после казни.
Мальчик размышлял о том, почему мать отослала его с цирюльником. «В моем сыне сидит дьявол» — так она сказала. Это правда? И что тогда делать? А в цирюльнике тоже сидит дьявол? Разве могут такие люди когда-нибудь найти счастье?
Труп, который они вчера привезли, уже лежал на вращающемся столе в анатомическом театре. Цирюльник и мессер Алессандро долго совещались и решили: поскольку труп достаточно свежий, его можно оставить под тем же покрывалом, что и ночью. Мессер уже имел печальный опыт работы со старыми, разлагающимися трупами — обильно выделяемая ими липкая трупная жидкость, происходящая, очевидно, от смешения и порчи четырех жизненных соков, наполняла зал вонью, и читать лекции становилось просто невозможно.
Мальчик по-прежнему верил: Солнце движется по небу, — хотя мессер объяснял ему, что на самом деле все по-другому.
— Это мы движемся мимо Солнца, а не наоборот, — говорил мессер. И каждый раз добавлял: — Это истина, и, я уверен, в один прекрасный день, совсем скоро, кто-нибудь осмелится и напишет об этом книгу. Но остерегись говорить об этом священнику, если тебе дорога жизнь.
Но мальчик все равно думал, что это Солнце движется по небу, и даже вообразить себе не мог, будто люди когда-нибудь будут иначе смотреть на устройство небес, как бы сведущи они ни стали. «Иногда наша ученость превосходит нас самих», — думал он.
В тот день чем выше забиралось на небо солнце, тем сильнее мальчика тянуло к театру. Он знал: театр заперт на замок, на чудесный замок кузнеца Анджело, который никому не под силу взломать. Но где лежит ключ, он тоже знал. В кабинете мессера, на блюде для фруктов. Среди яблок.
После седьмого часа он уже не мог утерпеть. Ему обязательно нужно ее увидеть. В конце концов он вернулся домой в то же время, что и всегда. В его приходе не было ничего странного. В этот час хочется есть, а голод не щадит и академика в трудах его, поэтому на стол обычно выставляли еду. Но сегодня слуги не накрывали стол. Они сказали мальчику, что мессер Алессандро и цирюльник обедают в таверне, в городе, вместе с теми, кто будет сегодня присутствовать на вскрытии. Затем они всей толпой пойдут в театр, пока солнце еще высоко и ярко светит, облегчая глазам их работу. Однако для него оставили несколько вареных яиц, немного копченого мяса и миску свежих овощей.
Поев, он пробрался в кабинет мессера. Ключ оказался на своем месте. Он взял его и вышел в сад. Никто из слуг ни в чем его не заподозрил — он часто там играл. Иногда садился у пруда и смотрел на кувшинки. Ему казалось, что плывущие по воде листья напоминают сердца. А жадно разевающие рты карпы словно пытаются ухватить эти сердца и разорвать в клочья. В этот раз он прошел мимо пруда и обогнул новенький анатомический театр. В лучах солнца свежая древесина отливала золотом. Он подошел к плотно закрытой на знаменитый замок двери. Из дома его никто не мог видеть — вход в театр загораживали два оливковых дерева и стена из красного кирпича, идущая вокруг сада. Ключ легко скользнул в скважину и повернулся.
Открыв дверь, он на миг застыл на пороге. Посмотрел вниз. Под ногами была сырая глина. Запах тления он почувствовал, еще когда находился снаружи. Войдя в театр, он залюбовался тем, как солнечный свет заполняет внутреннее пространство.
На столе, окруженная солнечным сиянием, подобная божественному видению, лежала она. Теперь он видел еще яснее, чем раньше, — она совсем как мама. Зачарованный — да, его словно влекли чары, над которыми не властен ни Бог, ни дьявол, — он подошел к столу. Ее лицо казалось белее бумаги. «Как снег», — подумал мальчик и вспомнил северные зимы. Белое как снег, который засыпает город и каждую зиму скрывает темный и нескладный мир людей, — у мамы было такое же. Холодная кожа женщины — это сама зима. Он коснулся ладонью ее щеки. Провел рукой по сухой ледяной коже на шее, между грудей и по животу. Внизу живота — иссиня-черные волосы, похожие на перепутанные ветви деревьев в лесу. Его рука замерла, он стоял и тяжело дышал. Он думал о мужчинах, которые приходили к матери в постель, пока не появился цирюльник. Приходили они после того, как он уехал с цирюльником? Или мама пускала их только из-за него?
