— Садитесь, Иван Иванович. Меня зовут Лыков Алексей Николаевич, я разбираюсь в обстоятельствах ранения моего управляющего. Господин исправник пояснил, что вы должны честно и подробно ответить на все мои вопросы?
— Так точно, ва… господин Лыков. Спрашивайте.
— Мой управляющий Титус пытался самостоятельно найти убийцу троих детей.
— Вел свое расследование? Это незаконно.
— Я знаю. Но мы уже уладили этот вопрос с Галактионом Романовичем.
— Понятно.
— Так вот, я подозреваю, что все четыре преступления совершил один человек.
Щукин наморщил низкий лоб:
— Э-э-э… То есть…
— Да, именно тот самый маньяк. Поэтому расскажите мне подробно, как вы расследовали убийства. Начиная с первого случая. Что сделано полицией по розыску, какие найдены улики, что дали допросы, какие были версии. Подробно! Заодно опишите общую криминальную обстановку в городе и уезде.
— Слушаюсь. Значит, так… Все три убийства совершены способом удушения, и все три летом. Это наводит на выводы. Например, такие, что зимой маниак в городе отсутствует.
— Хм… Возможно. Но зимой раньше темнеет, и дети реже ходят по улицам поодиночке.
— Не соглашусь, но продолжаю, — спокойно, как равный равному, ответил сыскной надзиратель, и Лыкову это понравилось. — Первая жертва — отрок десяти годов, сын мещанина Егоркина. Проживал в Коротком переулке возле кладбищенского оврага. Часто там и играл, как все тамошние мальчишки. Пропал 2 июня 1884 года после обеда. Гулял без товарищей по улицам. Последний раз его видела соседка, когда парнишка шел по переулку в сторону Чернотропой улицы и грыз яблоко. Обнаружен только через двое суток в овраге. Выломаны четыре пальца, выдавлен левый глаз; смерть наступила от удушья.
— Что сделано в рамках расследования?
— Опрошены все обыватели с прилегающих улиц. Никто и ничего…
— Агентура?
Щукин вздохнул:
— Я самолично поставил всех на дыбы. Агентура, конечно, какая-никакая, но есть… Спервоначалу подозрение пало на горчишников
[30]
. Те, по правде сказать, в последнее время несколько распустились. Хабалят
[31]
. На ярмарках затевают драки, в табельные и базарные дни пьют и озорничают, пристают к обывателям. Девчонку прошлой осенью снасильничали, весной красильщику Головушкину баню сожгли.
— За что?
— А он им на улице замечание сделал.
— Чего же вы их терпите?
— Родители девчонкины спервоначалу дали заявление, а потом забрали. И Головушкин то же самое.
— Запугали?
— А то! Но начальство осталось довольно — статистику подправили. Посему я получил команду ничего не предпринимать.
— Понятно. Серьезная шайка?
— В праздники человек двадцать собирается. Из пригородной Потаниной деревни, с выселков, с Красницкой дороги. Молодежь, но лихая. Там, где отца нет или есть, но пьяница. Ходят с ножами, могут их и в ход пустить. Обывателям неприятно.
— Кто главный?
— Ваня Модный. Сын купца первой гильдии Селиванова. Развращенный малый, и вообще гнилой не по годам. Купец этот кредитовал кое-кого… для начала лесного дела…
Лыков молча скосил глаза в сторону кабинета исправника, и Щукин так же молча кивнул.
— Но ведь убийства уже из статистики не выкинешь. Почему отбросили горчишников?
— Потому, что это не они.
— Точно ли?
— Я, господин Лыков, свое дело знаю, — спокойно ответил сыскной надзиратель. — Кого хошь тут спросите. И душегубам потачки давать не склонен. Ребенка убить — это не баню сжечь. Тут другие должны быть люди.
— Или нелюди…
— Как угодно. У всех горчишников доказанное инобытие. В этот вечер их шобла сидела в кабаке Коммерческого. У Вани именины аккурат 2 июня. Папаша денег дал и уехал в Кострому по торговым делам. Начались пьяные аллюры, с мордобоем и песнопением. Гуляли основательно, пока все не обблевались. Намулындались так, что которые и утром еще спали.
— Хорошо. Где еще искали?
— Психованных всех проверили. И не только варнавинских, но и на пятьдесят верст вокруг. Насчитали девятнадцать дурачков, но все оказались тихие. Опять, они завсегда на виду. Трое-четверо лишь из них шляются по уезду наги-босы, юродствуют. Один даже из Семенова ходит. Нет, и не они.
— Беглые, дезертиры?
— Вот тут в самую точку! Такие имеются завсегда. Сколько их — никто не знает. Потому староверов тут очень много, а они весьма любят этого брата от властей укрывать. На зиму особенно. Летом ребята по теплу уходят — в Москву, в Питер, в Нижний на ярмарку, а зимой возвращаются. С добычей, из которой оплачивают раскольникам постой. И опять до весны их нет. Двоеданам
[32]
за радость власть подкузьмить.
— Агентуры по деревням у вас, следовательно, нет?
— Если бы вы, господин Лыков, знали мой годовой бюджет на осведомительную работу — не спрашивали бы.
— Рублей триста?
— Восемьдесят девять рублей четырнадцать копеек.
— Да… Но продолжайте. То есть вы полагаете, что эти лихие люди вполне могут поставить нам маньяка. Так?
— Так. Больше половины населения уезда — сектаторы. Зимой им всем требуются работники, дешевые и безотказные: лес валить и свозить к речкам. Таких они не выдадут, даже если что-то и заметят. Выгонят лишь из дому, а нам ни слова.
— А если маньяк из них, из местных?
— Тем более не скажут. Отдадут в скит или монастырь тайный на исправление. А то просто под лед спустят. Лишь бы не было огласки — на все готовы.
— Уголовные в городе есть?
— Не в городе, но где-то в уезде сидит шайка блиноделов
[33]
. Гонят четвертные билеты дрянного качества, почему и отсылают их только в Туркестан. Еще целковики точат из дерева, облачают в белую латунь и пихают калмыкам, черкесам и прочим нерусским.
— А где именно производят?
— Полагаю, что в Урене. Это значительное село за Ветлугой, целиком беспоповское. Но точными сведениями не располагаю — сектаторы скрытный народ.
— Блиноделы детей душить не станут. Нет ли кого посерьезнее?
— Шайка гайменников, числом шестеро или семеро. Главарем у них Челдон.
— Челдонов четверо: Мишка московский, Петька елизаветпольский, Герасим, но он сейчас сидит, и еще Гаврила из Мезени. Который у вас?
