— Еще что-нибудь вспомни. Походку, волосы какие; сам мальчишка шел, или он его силком тащил. Ну?
— Сам, своей волей шел. Я ничего худого и не подумал…
— Почему сразу не сказал, сволочь?
— Спужался. Вдруг он меня потом, как самовидца… Ему же не докажешь, что я и лица-то евонного не видал!
— Кутьин, — вмешался Алексей, — вспомни все, что сможешь. Какие у него были волосы: длинные, короткие, черные, русые? Вились они или были прямые? Телосложение какое. Все говори!
— Так что, телосложение, можно сказать, что обычное. Навроде вашего.
Щукин при этих словах только хмыкнул.
— Волосья… кажись, были темные, но не черные.
— Темно-русые?
— Точно так.
— Роста какого?
— Э-э… навроде вашего.
— Походка?
— Странная, а как описать, не знаю…
— Чем странная? Хромает, ногу подволакивает?
— Враскоряку он шел. Не как все люди.
— Враскоряку? Что это значит?
— Не умею объяснить. Враскоряку, и все.
— Ладно, поехали дальше. Ты говоришь, одет был в черное. Во что именно?
— Спинжак на ем, будем так говорить, короткий. Рубаха, порты, картуз, сапоги — все как есть черное. Бесприметное… Больше ничего сказать не имею.
— Алексей Николаевич, подождите меня, пожалуйста, на улице, — попросил Щукин, гоняя по лицу желваки. Алексей вышел, и из-за двери тут же послышались звуки тяжелых ударов и крики.
Через минуту сыскной надзиратель присоединился к Лыкову.
— Значит, в первый раз Кутьин его спугнул, — предположил коллежский асессор. Щукин согласно кивнул.
— Да. Но желание осталось, и через день маниак вернулся. В той же черной рубахе, чей клок мы в овраге нашли.
— Доктор Захарьин говорил мне, что убийца недостаточно развит физически. По его мнению, маньяк или подросток, или пожилой человек.
— Он и мне это говорил, — вздохнул Щукин. — Вы только себя с остальными не равняйте.
— Что вы имеете в виду?
— Поручик Поливанов рассказывал, как вы в трактире целковые ломали.
— И к чему вы это?
— К тому, что именно вам трудно понять, сколько у обычных людей силы. Вы кошек никогда не давили?
— Нет, — опешил Лыков.
— Вот. Даже кошка сопротивляется, если начать ее давить. Рвется так, что и взрослому мужчине трудно бывает удержать. Царапается, кусается…
— Понимаю вас, Иван Иваныч.
— Вот и то-то. Полагаю, что это никакой не подросток. Не справиться ни ему, ни старику, если жертва за жизнь борется, все силы напрягает.
— Возможно…
— Взрослый, в полном соку мужик. И совершенно бессердечный.
Лыков сидел в столовой и что-то ел, не различая вкуса, как вдруг на улице послышался грохот копыт. Кто-то соскочил и торопливо побежал в дом. Что там еще такое?
В столовую ворвался Рукавицын:
— Беда, Лексей Николаич! Народ аптекаря убивает!
— Какой народ? За что аптекаря?
— Кузнецы зачинщики и еще Тереха. Рубщик из колбасной лавки Малышева. Самый сильный в Варнавине, и большой озорник. С ними всякого сброда человек под пятьдесят.
— Так за что они его?
— За то, что жид и детишков душит! По вере, значит, своей…
Лыков пулей вылетел на улицу. Вдвоем с управляющим они помчались к началу Полукруглой. Еще издали была видна большая толпа, сгрудившаяся вокруг аптеки Бухвинзера. Четыре или пять человек увлеченно громили стекла и ломали железную дверь. Остальные их подзуживали:
— Навались, Тереха! Достанем жида из норы! Удавить его за кровь христианскую!
В окне метался перепуганный аптекарь. Простоволосая женщина, его сожительница, бегала от одного погромщика к другому и уговаривала:
— Что ж вы делаете, люди добрые! Он хороший, он никого не душил, а просто лекарствы продает!
— Ага, хороший, — сказал слесарек в грязной поддевке. — Хороших жидов не бывает. А ты, шалава, вот получи!
И ударил женщину кулаком в лицо.
На этого мастерового на первого и налетел Лыков. Дал ему в ухо — тот покатился кубарем — и врезался в толпу. Сначала погромщики сыпались от богатыря, что городошные чурки, но возле самых дверей вышла заминка. Три плечистых кузнеца и огромный детина в перепачканном кровью переднике удивились появлению Лыкова. И быстро перекинулись с двери на него.
Без лишних слов завязалась жестокая драка. Алексей сразу получил несколько сильных ударов в голову, но сначала еще держался. Погромщики нападали на него вчетвером, и пока он отмахивался от одного, то пропускал с другой стороны две-три плюхи. Краем глаза сыщик видел, что толпа держит за руки уездного врача и что Евлампия Рафаиловича методично колотят трое, а он пытается отбиться. Коллежский асессор ничем не мог помочь ему — он сам погибал… Рубщик так въехал Алексею сверху по темени, что в глазах пошли красные круги. Лыков сунул кулаком наугад, сбил кого-то с ног, но погромщики от этого еще больше озверели. Град тумаков погнал сыщика к двери. Из толпы ему подставили ногу, и он упал. Тут же кузнецы принялись ожесточенно пинать его ногами. Не дожидаясь, пока попадут в голову, Алексей вскочил, стряхнул с себя ближайших, как котят, и снова принялся отбиваться. Надо было как можно быстрее повалить Тереху, наиболее опасного из погромщиков. Изловчившись, Лыков со всего замаха вколотил верзиле кулаком прямо в челюсть. Мясника будто ветром сдуло; вокруг бойцов сразу образовалось свободное пространство. Но торжествовал Лыков недолго. Трое оставшихся кузнецов обрушились на него с удвоенной яростью. Тяжелые удары посыпались градом. Во рту застыл соленый вкус крови, в голове гудел колокол. Алексей стоял, закрывшись руками, и только охал. Наконец от особенно сильного удара он не удержался на ногах и повалился на землю. Все, сейчас кузнецы его затопчут…
Вдруг прямо над ним раздался выстрел, и толпа бросилась врассыпную. Лыков, не торопясь подыматься, вытер рукавом кровь с лица и посмотрел снизу вверх. Спиной к нему стоял Бекорюков. В правой руке он держал шашку, а в левой револьвер, которым выцеливал кого-то в толпе.
— Убью любого! вы меня знаете, — отчетливо сказал исправник. Интонация его была очень убедительна.
Поняв, что шутки кончились, погромщики заторопились разбежаться. Однако Бекорюков смотрел на это иначе.
— Ты куда, Разночуев? — обратился он к одному из кузнецов, обнаруживших желание улизнуть. — Я разве тебя отпускал?
И так врезал ему шашкой плашмя по голове, что тот упал со стоном на колени.
— Взять этих! — приказал Галактион Романович прибежавшим, наконец, городовым. Потом наклонился над Лыковым:
