Обстановка в комнате сразу разрядилась.
— Поняли теперь, какого тырбана лишил меня этот щенок? Имея собственноручную его записку… Как бы он от меня отвертелся?
— Да… — пробормотал Проживной. — Светлая у вас голова, Петр Зосимович. Нам бы такое и в ум не пришло! Примите извинения.
— А он точно не сам на себя руки наложил? Может, совесть заела? Родного папашу уделать…
— Нет, не сам…
— А кто же тогда его?
— Разбираемся, — отрезал «иван».
— Ну, вы разбирайтесь, а я убытки нести не должен. И зорик менять не стану. Возьму, что аллах пошлет, и покину ваш гостеприимный город.
— Это вы что имеете в виду, Петр Зосимович? — встревожился кабатчик. — Решили все-таки старика удавить?
— Для какой надобности? От него мертвого мне теперь никакой пользы. Сынок с наследства мог отстегнуть, а теперь-то чего? В дом залезу. Как все на похороны уйдут.
Коммерческий с Проживным опять переглянулись, и на лице «ивана» появилась одобрительная улыбка:
— У вас во лбу прямо Правительствующий Сенат! Что умыслили! Все, значит, из дому, а вы в дом. Ловко!
— Ну, все-то не уйдут. Повар останется готовить поминальный обед, да с ним один-два помощника. Однако же в сравнении с обычным днем можно сказать, что особняк будет пустой. Не до сторожей станет Селиванову — единственного сына в землю кладет!
— Чечуй, верни господину Фороскову его вещи, — распорядился «иван».
— Нил Калиныч, вы обещали мне пару фреев подыскать, — напомнил Петр, рассовывая оружие по карманам. — Похороны завтра. Где ваши людишки? Дом большой, одному не справиться…
— Первый вот Чечуй. Годится он вам?
Форосков оценивающе поглядел на «утюга»:
— Парень что надо, спору нет. Главное, чтобы он сам ничего не делал, а только то, что я велю.
— У Чечуя своих мыслей не бывает, — успокоил его Проживной. — А так он очень исполнительный. Сдаю его в кортому
[87]
за десять процентов.
— Годится. А кто второй?
— Второй будет Ванька Перекрестов. Это который от Челдона отлучился и тем спасся, — пояснил кабатчик.
— Вы, Нил Калиныч, видать, с дуба съехали! Если он один из всех спасся, стало быть, он-то полицию и навел. И вы мне теперь этого капорника
[88]
во фреи сватаете? Спасибо. Оставьте такое добро себе.
— Ванька не капорник, мы проверяли, — вступился за кабатчика «иван». — Ему щаска
[89]
, что живой остался. Сидит нынче на хазе и лопает без просыпу. Никак в себя не придет.
— И на кой черт он такой нужен? Чтобы дело мое провалить? Опять же, во второй након
[90]
удачи не бывает. Кто еще есть? У которого руки не трясутся…
— Подумать надо, — запустил пятерню в бороду Коммерческий.
— Думать некогда, вынос через десять часов. Ну?
Кабатчик молчал. Зато вмешался Проживной:
— Петр Зосимыч, не пори горячку. Отложи понт
[91]
, двоим вам не управиться.
— Сухари!
[92]
И не такие дела выгорали. Возьму слам — только меня и видели. Адью, господа!
На пороге Петр повернулся к Чечую, ткнул в него указательным пальцем:
— Утром у меня. Иметь при себе шлейку и платок, чтобы рожу замотать.
Палец переместился на Проживного:
— Десять процентов.
Тот молча кивнул.
— Где будем слам тырбанить?
— На кузне Снеткова. Это…
— Знаю. К полудню пусть там будет мой багаж. И извозчик наготове.
— Сделаем.
Форосков ушел. Кабатчик запер за ним дверь, и тотчас же из каморки появился Щукин.
— Ну? — обратился он к «ивану».
— Наш брат, фартовый, — убежденно ответил тот.
— Уверен?
— Только фартовому, да еще не всякому, а лишь первосортному, придет на ум использовать для покражи уборку
[93]
.
— Это же мародерство, — скривился Щукин. — На войне за такое расстреливают.
— Эх, Иван Иваныч, — уголовный похлопал Щукина по плечу. — Для настоящего фартового ваши законы — тьфу и растереть! Форосков как раз из них. Договориться с сынком, что он его папашу за десять косуль в лапшу разотрет… Надо запомнить мыслишку! И вообще, я, кажется, про него слыхал. Было что-то такое. То ли в Нижнем Новгороде, то ли в Сормове…
— Ладно, убедил. Скажи еще, что с Ванькой Перекрестовым делать? Бекорюков велел его поймать.
— Да забирай, не жалко. Он у Снеткова в овине сидит. Водку жрет не просыхая. Ванька теперь не работник…
— Вели ему пока там оставаться.
— Ванька кажный день в Кострому просится. Страшно ему тут.
— Пусть сидит! У меня на него виды есть.
— Ладно. А чего мне с Форосковым делать? Отдавать ему своего парня али как?
— Нет. Ограбления Селиванова я сейчас допустить не могу. Ревизор к нам едет от губернатора. Скандалы не нужны.
— Петр Зосимыч ждать не желает.
— Мало ли, чего он не желает. Не ему решать, кого и когда в Варнавине грабить.
— Стало быть, Чечую утром отдыхать? И мне вещи Фороскова не забирать и извозчика не готовить?
— Да. Понт я отменяю. Недели на две. Ну, бывай, Иосадоат Сергеич. Делов полно. Сегодня базарный день, а завтра в Урень тащиться…
Сыщик и «иван» дружески пожали друг другу руки и разошлись. Щукин направился в почтово-телеграфную контору. Побарабанил в запертую дверь, ему открыл заспанный дежурный.
— Для меня есть что?
— Шифрованный экспресс из Нижнего.
— Неси.
Расписавшись в секретном журнале, сыскной надзиратель пошел на службу. Там при свете лампы он уселся за кодовой книгой и долго переводил телеграмму. Было видно, что бумажная работа дается ему с трудом. Наконец Щукин закончил расшифровку и прочитал следующий текст:
«Форосков Петр Зосимович хорошо знаком Нижегородскому сыскному отделению. Настоящее имя — Иван Михайлов Овцын, из балаковских мещан. Искусный механик и оружейник, выдающийся стрелок. В 1879 году изготовил самодельное оружие для шайки известного налетчика Тиунова. В 1880-м участвовал в попытке ограбления кассы Сормовского завода. В обоих случаях сумел избежать ареста и скрыться. С тех пор, видимо, старается работать один или с малым числом разовых сообщников. Склад ума незаурядный, способен придумывать оригинальные ходы. Весьма опасен при задержании. Приговорен заочно к восьми годам каторжных работ. Поимочное свидетельство
[94]
вышлем по первому требованию.
