— Мишка Саратовский на той неделе заходил. Они с Тоськой выпили по бутылке.
— Это я уж баял… — пробурчал Шарап.
— К сожалению, ничего более прибавить не имею. Я не видел Рупейто-Дубяго с января месяца. Где он сейчас — Бог знает. И разговоров о нём давно нет; как провалился.
— Эх-ма, — вздохнул Лыков. — Москва большая. А Верлиоку где мне добыть? В Поляковом трактире?
— Да, ежедневно с трёх до одиннадцати. Он из «мазов» повышен в «иваны». Анчутка Беспятый отдал Верлиоке в управление всю левую часть, что внутри Садового кольца: от Остоженки до Цветного бульвара. Большой кусок! К парню теперь на козе не подъедешь…
Тоська-Шарап вызвался проводить Лыкова на Солянку — от «Каторги» до Полякова трактира всего пять минут ходу. Учитывая популярность кулачного бойца в определённых кругах, Алексей согласился.
Простившись с Афанасьевым, сыщик направился к выходу. В самых дверях ему попались двое громил из числа тех, кого он разложил на полу «шестой квартиры». Увидев обидчика, дергачи торопливо расступились и вполголоса матюгнулись вслед, но на большее не решились.
Глава 20
Грачёвка
Лыков с Тоськой вошли в Поляков трактир, когда уже стемнело. Трое угрюмых парней у двери подозрительно уставились на Алексея. Тот небрежно оттёр их плечом и проследовал к стойке. Шарап поотстал — кто-то из знакомых перехватил его, заведя разговор о кулачных боях.
Маленький буфетчик с жёлтым безволосым лицом скопца воззрился на новенького:
— Чего изволите?
— Изволю Верлиоку. Имею к нему «рапорт» от Большого Сохатого из Питера.
— Сей минут! — физиономия буфетчика приняла почтительное выражение, и он шмыгнул в заднюю дверь.
Лыков осмотрелся. «Пчельник» как «пчельник»… Три десятка посетителей, все на вид фартовые. Песен не горланят, на гармошке не играют, неспешно цедят водку и спокойно о чём-то беседуют. Незнакомец у стойки вызвал сдержанное удивление. Громилы обступили Тоську-Шарапа, тот им что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя и тыча время от времени пальцем в Лыкова.
Подошёл крепкий бородач в тужурке со споротыми контрпогонами, бросил коротко:
— «Рапорт».
Лыков протянул ему бумагу, и тот ушёл с ней во внутренние комнаты.
Уже все посетители трактира беззастенчиво пялились на сыщика. Тот спокойно стоял у прилавка, ожидая приглашения.
Бородач быстро вернулся, молча кивнул, приглашая за собой. Видимо, он был немногословен.
В большой квадратной комнате с мещанской мебелью Лыкова ожидал Верлиока. «Иван» оказался рослым, хорошо сложенным мужчиной лет 35, со щегольскими усами и подвижными весёлыми глазами. Гостя он встретил приветливо.
— Проходи, садись! Как там Сохатый? Эй, водки человеку, живо!
Алексей коротко рассказал об их совместном приключении.
— Да, дела… Может, ему пока у нас лечь в лаванду?
[94]
Я ему тут всё обеспечу по первому разряду, никакой эффенбах не сыщет.
— Пока нельзя, — рассудительно ответил Алексей. — На вокзалах, на заставах — везде пасут, вытерки ломают
[95]
; очень строго. Надо немного обождать. Плакат и соргу я ему дал — отсидится.
— Ну, Рафаил парень головастый, сам допетрит. У тебя что за нужда ко мне? Он пишет — ты ищешь двух мазуриков. Помочь требуется?
— Да. Я здесь человек сторонний. Мазурики где-то в Москве, но с липовыми паспортами, новых имён их я не знаю. Натворили в столице и теперь прячутся. Один бывший офицер, по фамилии Рупейто-Дубяго. Рыжий, осанистый. Выжига ещё тот. Второй при нём ординарцем. Мишка Самотейкин, колбасник.
Верлиока задумался.
— Офицер, а при нём колбасник? М-да… Что-то такое я слыхал, но самолично не знаком. Вроде, есть здесь такие; но где? На Сретенке могут залечь, там притон на притоне. Ещё в Проточном и в Котяшкиной деревне, где самый сброд околачивается. Это то, что под моей рукой.
— Помоги сыскать, я заплачу.
«Иван» рассердился:
— Этого не хватало! Сохатый за тебя просит — и довольно. Он меня в Томской пересыльной отбил. Там два куклиша четырёхугольной губернии
[96]
в лазарете варначили. Я после побега больной был, слабый; Рафаил заступился. Я должник его.
Молчаливый бородач в тужурке прервал их беседу. Он подошёл к Верлиоке и что-то долго шептал ему на ухо.
— Ну? — удивился «иван». — Ловко!
И повернулся к Алексею:
— Говорят, ты Шарапа побил?
— По-отечески… Парень-то не яманный, чего его зря обижать.
— А Сиплого с его ребятами уже немилосердно помял.
— Привязались четыре дурака. Наглые. Пришлось наказать.
— Сиплый шибко духовой, и ребята у него бывалые. Не можно их в одиночку сладить!
— А ты у них спроси, можно или нельзя.
— Ха! Их теперь спросишь! Двоих в Шереметьевскую больницу свезли, включая туда и Сиплого. Не боишься, что Хитровка ответит?
— Не я начал. Завели в казарму, стали денег спрашивать. Нашли мальчугана! Я им так отвечу, если кто ещё не понял, что костей не соберут!
— Ну, от хитрованцев мы тебя прикроем. Поживи пока в Шиповке, я распоряжусь.
— Сидеть мне некогда, сорга кончается. Подсоби лучше с поисками.
Верлиока задумался.
— Начать лучше с «Арбузовской крепости». Тамошние ребята заправляют на всей Сретенке. Но это не мой участок, поэтому придётся заплатить. Я пошлю человека с тобой к ихнему коменданту. Татарин, кличут Шайтан-оглы. Человек серьёзный. Он тебе чёрта лысого достанет, если только тот прячется на Грачёвке…
Сретенка — удивительная улица. Другой такой нет во всей Москве. Более всего она напоминает обглоданный рыбий хребет, от которого отходят в обе стороны рёбра-переулки. Это не простые переулки. Обычному, законопослушному человеку сюда по вечерам лучше не соваться: разденут, ограбят, а то и ножом угостят. В каждой подворотне — притон с «марухами», которые марьяжат клиентов в тёмное время суток. Заманивают, спаивают, а потом подводят под клинки своих содержателей — «котов». Сретенка упирается в Сухарёвку — одну из главных московских клоак. От Самотёки до Большой Спасской сплошь лихие места, раздолье для уголовного элемента.
Созданный в 1844 году для надзора за проституцией Врачебно-полицейский комитет расположен в помещении Спасской части. Каждая зарегистрированная проститутка имеет при себе санитарный альбом и обязана раз в неделю являться в комитет для освидетельствования. Далеко шляться девкам некогда — останешься без заработка, да и штат ВПК не велик. Молва именно этому приписывает столь необычную концентрацию борделей: из 190 московских бардаков 150 находятся в районе Сретенки. Все здешние переулки уставлены ими сплошь. Дома в них не имеют ворот, не дежурят на входе дворники и не лает по ночам ни одна собака. Вся потаённая жизнь разворачивается в бесчисленных флигелях, уходящих глубоко во дворы. На крыльце их выставлены фонари в восемь светильников зелёного стекла — это официальные бордели. Но многие строения, не отмеченные этим знаком, являются теми же бардаками, но уже подпольными. Врачебного надзора за их обитательницами нет, а содержателями заведений являются, как правило, уголовные. Полиции такие заведения хорошо известны, но она их не закрывает, чтобы было с кого брать на лапу. В них-то и происходят самые страшные дела: посетителей спаивают дурманом, грабят, а потом везут к Яузе или Лефортовским прудам и топят. Говорят, громилы из Даниловских каменоломен недавно предложили городским деловым новую услугу: за 15 рублей забирают покойника и хоронят его у себя в подземелье. Там уж точно не найдут.
