Правда, многолюдьем казарма не отличалась. Лишь у входа неприкаянно слонялся одетый в защитного цвета рубашку и шорты волонтер с мачете, прицепленным к узкому поясу, да в каптерке нас встретил улыбчивый мулат, лопотавший на незнакомом мне языке.
Наверное, остальные обитатели этого лесного жилища в настоящий момент занимались тем, чем и положено людям военным, – откуда-то из глубины зарослей слышались выстрелы, приглушенные расстоянием вопли, обычно сопровождающие рукопашные тренировочные бои, и резкие, отрывистые слова команд.
Получив униформу – такую же, как на дневальном, только без устрашающего вида тесака-мачете, – я прошел на свое место и прямо в обуви завалился на кровать. В казарме царил полумрак, и я не заметил, как задремал, – три месяца пансионного рая подействовали на меня расслабляюще…
Пробуждение было словно всплеск молнии в грозовом небе – черная, колеблющаяся пелена, сгусток материи, мгновенно материализовавшийся в ослепительно сверкающий посох, и до боли в груди уплотнившийся воздух, сопротивляющийся нацеленному в мои ребра удару.
Еще не успев как следует разлепить отяжелевшие от сна веки, я провел элементарный, но очень эффективный прием айкидо
[53]
– бросок из положения ханми-хантативадза.
[54]
Раздался приглушенный вскрик, я вышел из кувырка в боевую стойку, готовый продолжить смертельный поединок с пока еще неизвестным противником… – и очутился в кольце гогочущих парней самых разных возрастов (примерно от двадцати до тридцати лет) и национальностей.
У моих ног лежал, постанывая, огненно-рыжий, веснушчатый верзила и сконфуженно потирал ушибленные места. Рядом с ним валялась короткая палка.
– Э-э, кентуха, попридержи грабли! – широко ухмыляясь щербатым ртом, из толпы выступил длинный хлыст с коротко остриженной круглой головой. – Тут все свои.
Он говорил по-русски, и я от неожиданности вздрогнул и попятился.
– Ну ты мочишь… – покачал он головой, помогая рыжему подняться на ноги. – Это у нас тут такие шутки. – Долговязый соотечественник пинком отправил палку в угол. – Если служил в армии, то помнишь – "прописка". Но в фатерлянде бляхой ремня, а здесь – дубиной…
Длинный говорил с едва заметным акцентом, иногда запинаясь и подыскивая нужные выражения.
– Ладно, немчура хренова, р-разошлись! – прикрикнул он на собравшихся и повторил команду на иностранном, похоже – испанском.
Парни без лишних слов разбрелись по казарме, а мы с долговязым вышли наружу и уселись в тени на древесный ствол, служивший скамейкой. – Куришь? Нет… Лады. А я закурю…
Соотечественник выудил из походного портсигара крепкую сигарету без фильтра, щелкнул американской бензиновой зажигалкой и жадно затянулся.
– Дефицит, – продемонстрировал он сигареты и спрятал герметически закрывающийся металлический футляр в карман. – Местные сигары чересчур крепкие, а когда курю с фильтром, то по ночам кашляю, что твой чахоточный. – Помолчав чуток, вдруг сказал с тоской:
– Знаешь, браток, я чертовски рад лицезреть в этом вонючем раю твою русскую мордаху. Как они мне надоели, все эти Жозе, Джеки, Джимы и прочая. До чего дошло – родную речь начал забывать, мать твою так! – Оно и понятно… – вяло откликнулся я на слова земляка.
Конечно же мне хотелось узнать побольше и о нем самом, и о повадках в этом тренировочном лагере, например, кто эти парни и за чей счет их содержат и обучают. Но, наученный горьким опытом тюрьмы и спецзоны, где излишнее любопытство считалось не только неприличным, а и опасным для здоровья, я благоразумно прикусил свой и так не очень длинный язык.
– Какого хрена! – неожиданно взорвался долговязый. – Ты что, боишься меня? Думаешь, если я сбежал за бугор, так обязательно ссучился? Да мне просто поболтать хочется, душу отвести. Я когда узнал, что к нам на обучение пришлют русского, то едва не на коленях просил шефа, чтобы тебя направили в мое отделение. А ты вон как…
– Прости. И не обижайся. – Я примирительно положил руку на его колено. – Мне здесь все внове, непривычно. Чужие люди, незнакомый язык… и вообще…
– Ладно, чего там… – расслабился долговязый и улыбнулся: – Ты меня тоже извини. Нервы ни к черту. От этой жары мозги плавятся, даже тень не спасает. Здесь хуже, чем в тюрьме. Из развлечений только дрянной ром и десяток проституток, очередь к которым расписана на месяц вперед. А мне по контракту кантоваться в этих местах еще год. Эх, бля… – Он удрученно махнул рукой. – Слушай, тебя как зовут?
– Ерш, – вспомнил я свою спецзоновскую кличку.
– Ясно. – Он с пониманием ухмыльнулся. – Тайны мадридского двора… Специальность мы себе приобрели – не соскучишься. Так сказать, путь наш во мраке. А у меня кликуха – живот надорвешь. Сидор. Сеньор Сидорио. Каково, а? – Долговязый заразительно рассмеялся. – Сам придумал. По имени деда. Мужик был – не чета нам. Первую мировую прошел, воевал и за белых, и за красных, у батьки Махно сотней командовал, а когда раскулачили – к китаезам махнул. С этапа сбежал. Правда, лагерей избежать ему все равно не удалось. Попался на контрабанде и загремел на Колыму. Между прочим, как мне говорили мои старики, я на него похож, словно брат-близнец.
– Разве ты его никогда не видел?
– Даже на фотографии.
– Что так?
– Это, брат, история еще та… – Сидор коротко хохотнул. – Имея богатый контрабандный опыт, мой дедуля ухитрился сделать ноги даже с Колымы. А затем, сварганив приличную ксиву, поселился – ну, нахал! – в соседнем городке. Естественно, под чужой фамилией. Жил бобылем, работал на маслобойне и время от времени навещал сына, то бишь моего батю. В основном по ночам, когда я дрыхнул, как сурок. А все семейные фотки, на которых фигурировала его физия, во избежание прокола были уничтожены.
– Да-а, жизнь… – протянул я, не зная, как продолжить разговор: этот "сеньор Сидорио" интересовал меня все больше и больше.
Но он неожиданно помог мне сам. Видимо, ностальгия, эта извечная спутница русских эмигрантов, крепко взяла его за жабры.
– А почему ты не спросишь, как я оказался здесь? – с вызовом спросил Сидор. – Или неинтересно?
– Почему неинтересно? Но стоит ли? – Я холодно посмотрел в его голубые глаза. – Мы ведь не девицы на завалинке.
– Бля буду, стоит! – воскликнул он с неожиданным отчаянием. – Плевать мне на все эти секретные штучки. Мне моя жизнь во где сидит, – показал Сидор на горло. – Надоело все, мать его так! Знаешь, Ерш, когда меня контуженного и полуослепшего брали в плен афганские душманы, единственной мыслью, которая еще теплилась в замороченной башке, было, как сбежать от всех: и от этих вонючих чурок, и от замполита нашего разведбата, каждый день хладнокровно благословлявшего нас, диверсантов спецназа, на убой во имя интернационального долга, и от той безысходной нищеты, окружавшей меня все мои двадцать годков. Через несколько дней я убил голыми руками троих часовых и слинял… но только не на нашу базу, а в Пакистан…
