Благодаря этим приспособлениям ничто живое не могло без смертельного риска для жизни подойти к Вратам Судеб на расстояние ружейного выстрела ни днем, ни, тем более, ночью.
Сегодня Ротгер не стал спускаться в подземелье крепости, чтобы пройти в монастырь тайным ходом. В последнее время ему стало казаться, что за ним кто-то следит. Это неприятно чувство усиливалось, когда он приходил в лабораторию Теофраста. Рыцарь даже хотел послать сообщение Коллегии Святого Духа, чтобы они направили сюда опытных ищеек, но вовремя передумал. Получалось так, что он не справляется со своими обязанностями главного охранителя монастыря. А это было чревато многими неприятными последствиями для Ротгера и его дальнейшего продвижения по длинной лестнице для посвященных, поднимающейся к сияющей вершине братства Креста и Розы.
Рядом с Ротгером шел оруженосец Гунд. Это был добрый малый, обладающий отменной реакцией, несомненной отвагой и поразительной способностью спать двадцать четыре часа в сутки. В то время как его сеньор отключился от восприятия окружающего мира и витал мыслями в эмпиреях, Гунд предавался более приземленным плотским мечтаниям.
Дело в том, что когда он просыпался, на него нападал зверский аппетит, и оруженосец трескал все подряд, пока его снова не одолевал сон и он не погружался в сладкую негу. Гунд шел и гадал, выполнит ли его просьбу монах-пекарь, обещавший приготовить сегодня к обеду лично ему большой пирог с мясом куропаток. Вчера оруженосец специально ходил в близлежащий лесок, где тайком от всех ставил силки, и возвратился со знатной добычей – четырьмя жирными птичками, при одном взгляде на которые у оруженосца текла слюна.
Жизнь прекрасна, думал Гунд, безмятежно улыбаясь утреннему солнцу и подставляя свое юношеское лицо с пухом на подбородке вместо мужской щетины под ласковые прикосновения легкого ветерка. Ему здорово повезло, что он не остался в родовом замке Ротгера исполнять капризы взбалмошной жены рыцаря, большой любительницы заниматься рукоприкладством. Он так и не понял, почему его заинтересовал куст на повороте тропы. Гунд посмотрел в его сторону более пристально – и с ужасом увидел, что прямо в его господина летит стрела!
Все внимание бедного юноши сконцентрировалось на ее острие, надвигающемся неотвратимо, как сам рок. Гунду вдруг показалось, что полет стрелы резко замедлился, и теперь он увидел, что это вовсе не стрела, а арбалетный болт.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, оруженосец, как сомнамбула, медленно-медленно, – по крайней мере, ему так показалось – сделал шаг в сторону и закрыл своим телом Ротгера.
Гунд с непередаваемым ужасом наблюдал, как болт приближается к его груди, словно тихо плывет по невидимым волнам, как он протыкает кожаную безрукавку, входит в тело, разрывая мышцы и связки, и погружается почти по самое оперение. Затем появилась кровь. Она била не фонтаном, а сочилась по капле. И только потом пришла боль. В отличие от замедленного полета болта, она была резкой, одномоментной и всепоглощающей. Гунд в шоке тихо вскрикнул и упал на землю уже без сознания…
Ротгер поначалу ничего не понял. Он бессмысленно глядел на тело юноши, лежащее возле его ног. Слишком уж резким был переход от мыслей возвышенных, даже где-то государственных, до голой житейской прозы. Но годы, проведенные на полях брани, где засады само собой разумеющееся дело, автоматически – пусть и с небольшой задержкой – включили все его двигательные функции, отвечающие за личную безопасность.
Первым делом рыцарь развернулся к зарослям боком, затем в его руках появился венгерский тарч
[41]
, висевший на спине, которым он тут же закрыл лицо и грудь, потом Ротгер выхватил меч и зычным голосом, похожим на рев иерихонской трубы, прокричал:
– Тревога-а-а!!! Нападение!!! Все ко мне!!!
Нужно отдать должное страже на стенах. Еще не успело отзвучать эхо, как кнехты сообщили о нападении на господина своим товарищам, свободным от дежурств, и спустя очень малый промежуток времени первые два десятка кнехтов выбежали из ворот крепости и закрыли Ротгера павезами
[42]
.
Пока совершался этот маневр, арбалетчики, не медля ни минуты и не дожидаясь дополнительных приказов, начали из сторожевых башен стрелять по кустам, возле которых находился их сеньор. Вскоре к ним присоединились и пехотинцы с ружьями, и началась такая сильная пальба, как будто монастырь осадил отряд схизматов. Но кусты не отвечали, и тогда, дождавшись еще одного отделения своих воинов, Ротгер рявкнул:
– Вперед! Найти!
В длинных объяснениях, кого нужно искать, кнехты не нуждались…
Едва они скрылись в лесу, Ротгер склонился над Гундом. И с облегчением констатировал, что тот еще дышит.
– В монастырь! – указывая на Гунда, приказал он Гуго, прибежавшему на место происшествия с десятком пехотинцев. – Только несите осторожно.
Ротгер очень надеялся на Теофраста, обладающего выдающимися по тем временам познаниями в медицине. Алхимик, увидев раненного юношу, встревожено спросил:
– Что случилось? На нас напали?
– Не на нас, а на меня, – хмуро ответил Ротгер. – Из засады. Брат Теофраст, спаси этого молодца. Век буду тебе признателен. Я обязан ему жизнью.
– Посмотрим…
Теофраст прикоснулся к болту, все еще торчащему в груди юноши, и Гунд болезненно простонал. Похоже, его сознание балансировало на тонкой грани между светлой стороной бытия и мраком забвением.
– Плохо дело, – констатировал Теофраст. – Если вытащить болт, он может мгновенно умереть. Но и оставить его в теле, конечно же, нельзя.
– Тогда как нам быть? – с беспомощным видом спросил рыцарь.
– Будем спасать мальчика, – решительно ответил Теофраст. – Он и мне симпатичен.
– Но как? Я знаю такие раны, от них почти никто выживает.
– Остается лишь надеяться на Всевышнего. И на ЭТО.
Взгляды алхимика и Ротгера обратились к большому стеклянному колпаку, которым была накрыта небольшая чеканная чаша необычной для средневековья формы из неизвестного белого металла. Она была немного похожа на древнегреческий канфар
[43]
, но имела более короткую и толстую ножку, и не две ручки, а четыре. Они доставали до стола, и создавалось впечатление, что чаша имеет пять ножек.
Поначалу и приор Алоизий и сам Теофраст считали ее Граалем
[44]
– уж больно необычными свойствами обладала эта чаша. Она всегда была теплой и слабо светилась во тьме. Но в процессе ее изучения, поначалу воодушевленный алхимик испытывал все большее и большее разочарование. Единственным успехом, который Теофраст достиг в своих опытах с чашей, было оживление мотыльков, ящериц и выловленных в монастырском рву лягушек, умерщвленных в сосуде, откуда был откачан воздух. Но это мелкое открытие никак не поколебало мнение ни Ротгера, ни Парацельса, что чаша никакой не Грааль, а всего лишь один из раритетов древних эпох, сработанный безвестным, но гениальным, мастером. Правда, Теофраст открыл еще одно свойство чащи – она обеззараживала раны и способствовала быстрому их заживлению.
