Я услышала собственный голос:
— Кто изображен на этом портрете?
Настоятельница Джоан остановилась на полуслове и в удивлении повернулась.
— Кажется, это Эдуард Третий, основатель монастыря? — проговорил брат Ричард.
Настоятельница отрицательно покачала головой:
— Нет, это его старший сын, принц Уэльский. Король Эдуард распорядился повесить здесь эту картину.
— Интересно, зачем ему понадобилось вешать в Дартфорде портрет Черного принца? — удивился брат Ричард.
Черный принц. А ведь я слышала что-то о нем совсем недавно, но не здесь, не в монастыре. Растревоженная память не давала мне покоя.
Настоятельница открыла было рот, собираясь ответить брату Ричарду, но в этот момент раздался стук в дверь. Привратник сообщил ей, что из Лондона прибыл курьер.
— Хорошо, Грегори, проводи его сюда. Брат Эдмунд, вы можете остаться, но сестра Джоанна должна идти. Скоро начнется служба шестого часа.
Я поклонилась и поспешила выйти. Уже у самой церкви я вспомнила, кто говорил мне о Черном принце. Это было в Тауэре. В моих ушах снова зазвучал голос епископа Гардинера: «Вы слышали про Эдуарда Третьего? А про его сына — Черного принца? А про Ричарда Львиное Сердце? Или про принца Артура, покойного брата нынешнего короля?»
А ведь епископ Гардинер не случайно вспомнил о Черном принце, да и о других тоже: уж если он что-то говорил, то для этого наверняка имелись основания. Я попыталась как-то связать воедино все эти имена. Эдуард III основал Дартфордский монастырь. Черный принц был наследником престола, но умер раньше отца. Принц Артур, старший брат нашего короля Генриха VIII, за несколько месяцев до смерти посетил Дартфорд. А вот в чем был смысл упоминания о короле Ричарде Львиное Сердце — этого я понять не могла. Он жил задолго до Эдуарда III и несколько веков спустя после короля Этельстана. Голова у меня шла кругом. Что общего могло быть между всеми этими людьми?
В часовне уже собралось две дюжины монахинь. Я присоединилась к ним, заняв свое место рядом с другими послушницами.
Сестра Винифред наклонилась ко мне и прошептала:
— Спасибо за помощь, сестра Джоанна.
Сидевшая по другую сторону от нее сестра Кристина впервые за последнее время посмотрела на меня приветливо. Волна радости захлестнула меня. Со временем все обязательно наладится, и, возможно, былая дружба расцветет прежним цветом.
Я услышала шорох платья, ощутила аромат благовоний — в церковь быстрым шагом вошла настоятельница. Как и покойная настоятельница Элизабет, она появилась, только когда мы все расселись и приготовились к службе. Но во многом другом она исполняла свои обязанности духовной наставницы совершенно иначе. Мне было трудно привыкнуть к этому.
Когда настоятельница повернулась к нам лицом, я поняла: что-то случилось.
— Сестры, я должна поделиться с вами скорбной новостью, — сказала она своим чистым уверенным голосом. — (Я почувствовала, как заколотилось мое сердце.) — Наша добрая королева Джейн, возлюбленная супруга короля, скончалась от родильной горячки. Сейчас мы проведем поминальную службу. А в течение следующего месяца будем проводить специальные бдения в память ее величества.
Я невольно посмотрела на железные ворота, завешенные черной материей: они отделяли в церкви монахинь от братьев. Я не видела сидевших по другую сторону брата Ричмонда и брата Эдмунда, но мне очень хотелось знать, как эти двое восприняли печальную новость. Ведь они возлагали немалые надежды на женщину, чье тело лежало сейчас в королевской часовне. Королеве Джейн было двадцать восемь лет — на год больше, чем мне. Когда подошло время рожать, к ней наверняка пригласили самых лучших врачей Англии. И тем не менее она умерла после нескольких дней страданий, с помутившимся от долгих мучений сознанием.
Я слышала, будто некоторые миряне считают, что те, кто постригается в монахини, ненавидят мужчин и боятся рожать детей. Какое страшное заблуждение! Уход в монашество не имеет ничего общего со страхом и ненавистью. Наоборот. Я вспомнила знаменитые слова святой Екатерины Сиенской: «Все происходит из любви». Из любви к Господу, любви друг к другу, духовной связи с теми, кто жил раньше. И сейчас, сидя в часовне на своей скамье, я чувствовала присутствие многих поколений ревностных молодых послушниц, изучавших молитвы и песнопения. Сливаясь с ними душой в благочестивых ритуалах, я приблизилась к вечности, насколько это возможно. Дартфорд был единственным местом, где я находила душевный покой и обретала истинные ценности. И тут вдруг на меня опять нахлынула волна паники. Как Господь в Его милосердии мог допустить, чтобы нашему образу жизни был положен предел?
Подавляя свои страхи, я сложила руки и стала молиться за новопреставленную молодую королеву: пусть душа Джейн Сеймур благополучно пройдет испытания чистилища и поскорее окажется на небесах.
21
Приближался День всех усопших верных, и мы готовились к поминальному пиру в честь лорда Честера. Поскольку все стулья у нас были простые, деревянные, их требовалось укрыть материей, чтобы на них было удобно сидеть гостям. Доминиканскому ордену чужды кубки и изящные тарелки, скатерти и расшитые салфетки, однако теперь все это требовалось непременно раздобыть. Я слышала, как брат Ричард обсуждал с Грегори, каких животных нужно заколоть к праздничному столу. На кухню наняли дополнительных помощников, привели откуда-то женщину, которой приходилось стряпать для богатых. Какой же пир без мясных блюд, а ведь мы в Стаффорде практически никогда не ели мясо и очень редко — птицу.
Меня освободили от работы в гобеленной. Теперь днем мы встречались с братом Эдмундом в зале капитула, где репетировали музыкальную программу. Мы ни на минуту не оставались наедине. Под наблюдением привратника постоянно сновали туда-сюда рабочие, готовившие помещение к приезду знатного гостя. Зал капитула буквально на глазах превращался в пиршественный зал для лорда. Лично мне это было не по душе, но я прекрасно понимала, что других комнат такого размера в монастыре просто не имелось.
Разумеется, исполнять псалмы или гимны на лютне и виуэле было невозможно. Но мы с братом знали несколько светских мелодий и проиграли их вместе, устроившись в уголке; голос его лютни возвышался над глухими, мягкими звуками моей виуэлы. Иногда, ввиду отсутствия других инструментов, нам приходилось прибегать к импровизациям. И тут брат Эдмунд проявил немалую изобретательность.
— Да у вас настоящий талант, — сказала я на третий день наших занятий, пока он заменял струну на лютне. На ней было пятнадцать струн, и он все время следил, чтобы они были целыми и невредимыми.
Брат Эдмунд улыбнулся, не отрываясь от работы.
— Мне нравится чтить Господа своей музыкой. В Кембридже я славился тремя вещами: познаниями в фармацевтике, скромным умением играть на лютне и интересом к истории.
Я смотрела, как он подтягивает струну.
— Какой именно истории? Доминиканского ордена или вообще всей Англии?
