— Здравствуйте, товарищ Рублев! Я Ольга Берггольц, — просто представилась летчику женщина, поправив выбившуюся из короткой прически непокорную прядь золотисто-льняных волос. Она протянула лейтенанту свою маленькую, но на удивление сильную ладошку. После рукопожатия тут же деловито предложила: — Ну что, давайте работать…
Здесь же, на радио, Рублева поймала молоденькая миловидная корреспондентка «Ленинградской правды». Журналистку сопровождал офицер с петлицами майора интендантской службы. На его плотной фигуре ладно, без единой складочки, сидел явно пошитый по индивидуальному заказу шерстяной френч, положенный лишь офицерам высшего комсостава РККА.
После того как интервью было закончено, офицер-тыловик вдруг обратился сразу к своей спутнице и к Рублеву.
— А почему бы, Надюша, нам не пригласить «героя воздуха» в нашу душевную компанию? Уверен, товарищу лейтенанту будет что рассказать нам о нелегких фронтовых буднях.
Константину очень не понравился игривый тон снабженца, его лоснящийся самодовольный вид, особенно после вереницы увиденных им за этот день изможденных лиц, зрелища трупов, умерших от голода прямо на улице горожан. Но симпатичная журналистка горячо поддержала своего приятеля. По ее словам, на квартире майора должны были собраться «настоящие ленинградцы», которым очень важно было послушать человека с передовой.
В просторной гостиной богато обставленной квартиры интенданта был накрыт такой роскошный стол, что с трудом верилось, что всего в нескольких десятках метров отсюда люди счастливы, когда им удается получить свой кусочек хлеба, изготовленный из древесных дрожжей и прочих фантастических суррогатов. А тут на столе было тесно от коньячных и водочных бутылок, разной закуски. Отвыкший за войну от такого изобилия, Рублев завороженно глядел на тонко нарезанные кусочки осетрины, сыра, розовой копченой колбасы, открытые банки рыбных консервов, тушенки, сгущенного молока. Особенно его потрясли совсем уж экзотические для блокадного города апельсины!
По собравшимся в комнате гостям было видно, что они не боевые летчики, им не приходится, рискуя жизнью, брать живьем хорошо натасканных своими хозяевами немецких парашютистов-диверсантов. Наконец, они явно не нуждались в усиленном питании после тяжелого ранения. И, тем не менее, эта вальяжная сытая публика, раскованно подпевая патефонной исполнительнице, наполняла дагестанским коньяком хрустальные бокалы, лениво намазывала маслом и икрой толстые куски белого хлеба. А ведь такими продуктами, относящимися к высшей — пятой норме, могли в условиях военного времени питаться только военнослужащие летного состава ВВС, оперативники контрразведки, подводники и тяжелораненые пациенты госпиталей.
Возмущенный фронтовик начал отчитывать майора. Не выбирая выражений, Рублев назвал собравшихся спекулянтами, паразитирующими на страданиях жителей осажденного города. В ответ на такое оскорбление майор под визг находившихся в комнате женщин выхватил из кобуры пистолет. Между ним и Рублевым завязалась драка. Прежде чем их разняли, пистолет в руке снабженца случайно выстрелил. К счастью, пуля, никого не задев, вошла в стену. Но кто-то из соседей или проходящих по улице Рубинштейна людей услышал выстрел и сообщил находившемуся неподалеку патрулю. Всех участников ссоры задержали и доставили в комендатуру. Но майору и его гостям удалось быстро оправдаться, а недавнего героя арестовали и вскоре отдали под суд. Рублев был разжалован в рядовые и отправлен искупать вину в особую штрафную группу капитана Нефедова.
Глава 5
За окном весело перекликались паровозные гудки, грозно ругался женским голосом громкоговоритель на какого-то бригадира грузчиков по фамилии Горохов. По путям суетливо бегала маневровая «кукушка»,
[50]
собирая вагоны для нового состава. Там, за решеткой окна, кипела незнакомая Борьке деловитая жизнь…
Линейный отдел железнодорожной милиции располагался в здании пассажирского вокзала. Стены и пол комнаты, в которой ожидал решения своей участи Нефедов, а также скамья, на которой он сидел, и служебный стол задержавшего его милиционера — все было выкрашено в один казенный коричневый цвет. Единственным украшением помещения служил настенный плакат: «Нет пощады расхитителям народной собственности!» На нем огромный милиционер безжалостно расправлялся со всевозможными жуликами и спекулянтами, напоминающими разбегающихся тараканов. Борька старался не встречаться с суровым взглядом плакатного борца с уголовной нечистью, но тот будто нарочно смотрел именно в его угол.
— Что же мне с тобой делать, «парашютист»? — размышлял вслух инспектор. Он задумчиво поглаживал пальцами свои пшеничного цвета усы и совсем не сердито, словно удивляясь, разглядывал задержанного паренька.
— Ты хоть понимаешь, в какое дело влип, нахаленок?! Вот сейчас оформлю твое задержание, и все — пойдешь под суд — по 12-й статье Уголовного кодекса. А там колония для малолетних преступников. Родителей сможешь видеть только по разрешенным свиданиям. Тебе лет-то сколько?
— Пятнадцать.
Милиционер помрачнел лицом, нехотя взял листок бумаги, обмакнул разбитое перо в чернильницу и начал что-то писать. Делал он это с таким ожесточенным видом, словно собирался окончательно доломать перо.
Борька уже смирился с мыслью, что на этот раз ему вряд ли удастся избежать серьезного наказания. На заступничество приемного отца надежды не было, ведь Нефедов нарушил данное Фальману слово не участвовать в уголовных делах. Да он бы сейчас и не принял помощь Якова Давыдовича, ведь это означало признать себя полным ничтожеством, треплом…
За дверью кто-то несколько раз деликатно кашлянул, затем тихо постучал.
Не отрываясь от своей писанины, милиционер недовольно крикнул:
— Ну! Давай без церемоний!
В помещение важно вошел высокий худой старик. Степенный, бородатый, в видавшей виды железнодорожной фуражке, в черном засаленном форменном бушлате и шароварах, заправленных в сапоги. Старик очень чинно поздоровался с милиционером и внимательно взглянул на Нефедова.
Сразу переменившись в лице, милиционер приветливо воскликнул:
— А, здоров, Степаныч! Что ж ты, с утра медведя напротив моих окон пускаешь,
[51]
а поздороваться с приятелем времени нет.
— В прежние времена, — с большим достоинством заговорил старик, — когда я на курьерском прибывал на крупную станцию, тотчас половой
[52]
из пассажирского ресторана первого класса выбегал на перрон — поднести мне прямо к поручням рюмку анисовой или смирновки
[53]
и хорошей закуси — непременно на серебряном подносе. «Откушайте, господин механик!» — говорил он мне. А я непременно в белых перчатках и в полном вицмундире, ну точно как афицер какой выходил!
