— Господи, как же я скучал по тебе, — сказал он. — Всего один день, а как целая вечность прошла.
И тогда она засмеялась, и две искрящиеся реки побежали вниз по щекам, такие бурные и неудержимые, что он не смог бы остановить их, даже если бы захотел.
Она подняла руку, притронулась к его подбородку, к рыжеватой, с проседью уже щетине. Погладила щеку, ссадины, синяки. Потом потянулась и поцеловала его.
Ее губы были теплыми и влажными, как ее кожа. Он обнял ее через стол с мозаикой из замороженных лиц, и она обняла его. И стало так, как было всегда.
Хартманн сообщил новость только во второй половине дня. Вебер пришел в неописуемую ярость:
— Перемирие? Не могу поверить, что ты согласился на это, Троэльс. Перемирие выгодно только Бремеру, никому другому. Это способ заставить тебя замолчать. Он обращается с нами как с непослушными детьми. Если ты пойдешь на пресс-конференцию, значит ты сдался.
Хартманн потягивал кофе, смотрел за окно и думал о том, как хорошо было бы вырваться на несколько дней из этих давящих стен. Поехать куда-нибудь с Риэ. Вдвоем.
— У нас нет выбора.
— Вот как! Ты хочешь сказать, теперь нас устраивает то, что Бремер сохранит свой пост?
— Нет, не устраивает. Но он загнал нас в угол. — Хартманн вполголоса выругался. — Как же он чувствует момент. Если я сделаю так, как он хочет, то не смогу критиковать его. Если не сделаю, то буду выглядеть одиноким выскочкой с сомнительным прошлым. Что так, что этак… Некуда деваться. Или у тебя есть какие-то идеи, Мортен?
Вебер сделал глубокий вдох. Он все еще не придумал, что сказать, когда открылась дверь и вошла Риэ Скоугор с лицом таким бледным и неприступным, что Вебер поспешно ретировался в соседнюю дверь.
— Я звонил тебе, — сказал Хартманн. — Ты, кажется, не ночевала дома.
— Да. — Она бросила сумку на стол, села. — Я была у друзей.
— Прости, что не рассказал тебе.
— Но почему?
— Я был… Я же извинился.
Она встала и подошла к нему:
— Через три дня после твоего исчезновения ты предложил мне переехать к тебе.
— Да, и я не шутил.
— Тогда почему ты мне не рассказал?
— Потому что… Я был пьян. Вел себя как болван.
— Мортену ты смог признаться. А мне нет. Газеты об этом узнают?
— Нет, — горячо заверил ее Хартманн. — Брикс дал мне слово, что будет молчать.
— Как будто его слово много значит.
— Мне кажется, в этот раз он говорил серьезно. Если эта история выплывет наружу, полиция тоже будет выглядеть не лучшим образом. Но бог с ней, с полицией, Риэ. Я просто не хотел тебя огорчать. Иногда… я не понимаю, чего тебе надо. Похоже, я один хочу, чтобы мы жили вместе, рожали детей.
— То есть теперь я еще и виновата?
— Я не говорил этого.
— И что же, по-твоему, ты говорил? А, к черту… Мне все равно.
Она вытащила из сумки документы, начала разбирать.
— По крайней мере, позволь мне объясниться.
— Не хочу ничего слушать.
Она посмотрела на него застывшим взглядом.
— Троэльс, все кончено. Пока ты кандидат, предвыборный штаб я не брошу, слишком много вложила в это дело. Скажи мне честно: ты действительно согласился на перемирие с Бремером? Ты понимаешь, что это значит?
— Я сказал ему, что поступлю так, как будет лучше для города. Но на самом деле он не оставил мне выбора.
— Теперь у тебя есть выбор. Перемирия не будет.
— Это решать мне, а не тебе.
Риэ Скоугор дотянулась до ежедневника на его столе:
— Пока ты портил отношения со всеми подряд и строил из себя мученика в руках полиции, я работала. У тебя сегодня будет одна встреча сверх запланированных, и после нее посмотрим, согласишься ли ты стать марионеткой Бремера.
Отец Метты Хауге жил на ферме в пригороде возле Кёге. Лунд приехала туда одна. Сельским хозяйством здесь больше не занимались, насколько она могла судить. Огромная теплица стояла пустая, стекла выбиты, часть панелей пропала. Машины перед домом не было, только возле боковой двери виднелся дешевый мопед.
Ей пришлось долго ждать, прежде чем Йорген Хауге открыл дверь. Он оказался крепким седым стариком в синем рабочем комбинезоне, похожем на тот, что носил Тайс Бирк-Ларсен, лет семидесяти или около того.
Он удивился, когда она показала ему полицейское удостоверение и сказала, что хочет поговорить о его дочери Метте.
— Почему вы вдруг о ней вспомнили? После стольких лет?
— Всего несколько вопросов, — сказала Лунд. — Много времени я у вас не отниму.
Хауге жил один, если не считать полдюжины кур да древней овчарки. В доме было чисто и прибрано. Старик производил впечатление аккуратного, даже педантичного человека.
Пока он варил кофе, она огляделась. На стене фотография девочки, играющей на пляже, рядом еще одна — та же девочка несколькими годами старше, сидит на диване. Повсюду множество призов с выставок коров и свиней.
— Это случилось двадцать один год назад, — сказал Хауге, вернувшись из кухни с чашками. — Она пропала седьмого ноября, в среду. — Он посмотрел на нее. — Шел дождь. Я боялся, что затопит дренажные канавы.
Он принес коробку с фотографиями и поставил на стол перед Лунд.
— Она тогда только что переехала на Христиансхаун. Впервые покинула дом. Нам сказали, что она возвращалась к себе после игры в гандбол. Мы позвонили в полицию.
В коробке, кроме фотографий, были вырезки из газет. Почти на всех — одна и та же фотография Метты. Красавица.
— Прошло две недели, потом три, а ее делом занималась всего парочка полицейских. Ее так и не нашли. — Он положил перед ней снимок: венки, могильная плита. — Мы похоронили пустой гроб.
— Возможно ли, что она совершила самоубийство?
Вопрос его не удивил.
— У Метты случались депрессии. Она была студенткой. Слишком доверяла людям. Думаю, она в то время общалась с хиппи. Ну, вы понимаете, Христиания, все такое. Нам она, конечно, ничего не рассказывала.
— Она не оставила никакой записки?
— Нет. И это не было самоубийство. Я знаю… — Он провел пальцем по одной из пожелтевших вырезок. — Ваши коллеги тоже твердили, мол, все отцы так говорят. Но она не могла себя убить.
— У нее был парень?
— Мы ничего такого не знали. Она тогда уже уехала в город, я говорил. — Он обвел глазами комнату. — Тут молодежи скучно, само собой. Да и давно это было, всего не вспомнишь. У нее была своя жизнь…
— Вам не показалось что-нибудь странным в то время?
