Хартманн шагнул к яркому свету, обернулся и посмотрел на нее, стоящую в тени.
— Я знаю, что ты сделала.
— Что?..
— Я обо всем знаю. И Бремер тоже.
Она смотрела на него недоуменно.
— О тебе и Брессау. О кассете с пульта охраны.
Она застыла, без кровинки в лице. И ни слова в ответ на обвинения Хартманна.
— И о том, как ты устроила, чтобы в квартиру никто не ходил.
Ассистент снова вернулся за ним:
— Мы в эфире! Если вы намерены участвовать, то поспешите, Хартманн.
— Троэльс!
Он вышел в студию и сел на предназначенное ему место.
Через десять минут после начала эфира был поднят вопрос повышения налогов. Хартманн не мог отвести взгляда от старого политика напротив. Тот выглядел так, будто уже победил и будто ему не терпится скорее войти в палату заседаний городского совета с улыбкой триумфатора. Будто он уже заполучил очередные четыре года на своем сияющем троне.
Потом это случилось.
— Налоги важны, — произнес Бремер тем спокойным, непререкаемым тоном, который отрабатывал, вращаясь в высших политических кругах Копенгагена на протяжении трех десятилетий. — Но столь же важен и моральный облик человека, которого мы избрали представлять нас. — Он посмотрел прямо в объектив камеры. — Убийство Нанны Бирк-Ларсен…
— Прошу прощения, — перебил его ведущий. — Мы пришли сюда, чтобы поговорить о политике…
— Политика — это прежде всего и в первую очередь этика и мораль, — изрек Бремер. Он только на миг оторвал взгляд от камеры, чтобы глянуть на Хартманна. — Избиратели имеют право знать…
Хартманн откинулся на спинку кресла и слушал. На лице Бремера смешались презрение и возмущение.
— Меня обвинили в сокрытии информации. На меня подали иск и заявление в полицию. Все по наущению Троэльса Хартманна, того самого человека, который сам совершенно сознательно скрывал факты, препятствуя ходу полицейского расследования…
Хартманн поднял палец, но он не чувствовал в себе сил перебивать или возражать. Против воли он посмотрел на Риэ Скоугор, стоящую у двери в студию.
— Как могло случиться так, что представительская квартира его партии простояла пустой до тех пор, пока туда не проникли сотрудники полиции? — вопрошал Бремер. — Как могла внезапно исчезнуть и потом вновь появиться кассета с записями камер видеонаблюдения? Как? Объясните мне.
Наконец к Хартманну вернулась воля к победе.
— Полиция заверила меня, что данные обвинения Бремера безосновательны. Это всего лишь отчаянная попытка удержаться у власти любыми способами.
— У власти? — Голос Бремера неожиданно взлетел выше его природного тембра. Он раскраснелся, ослабил узел галстука. — Значит, полицейские были дезинформированы. Когда они получат доказательство, находящееся в моем распоряжении…
Ведущему все это не нравилось.
— Прошу вас, покороче…
— Это крайне важно и напрямую касается темы нашего сегодняшнего разговора! — крикнул Бремер.
Его напор удивил Хартманна.
— Если вы так искренне верите в свои фантазии, Поуль, то идите в полицию. Правды я не боюсь. В отличие от вас…
— Вы грязный лицемер! — прошипел мэр.
В студии воцарилось молчание. Затем Хартманн сказал:
— Копенгаген достоин политиков, а не интриганов у власти. Если полиция захочет поговорить со мной, они знают, где меня найти.
— Когда они узнают то, что знаю я, вы окажетесь за решеткой, Хартманн. Там, где ваше место…
— Извините! Извините! Все обвинения с меня сняты!
Дебаты в который раз превратились в перепалку. Ведущий потерял всякий контроль над ходом событий.
— Буквально перед эфиром мне стало… — начал Бремер.
— Вот что делает с человеком пребывание у власти в течение двенадцати лет, — не дал ему договорить Хартманн.
Жестикуляция Бремера стала вялой, лицо побагровело, он тяжело дышал.
— У меня есть информация…
— Нет, нет и нет, — перекрикивал его Хартманн. — Все, на что вы способны, — это прийти сюда и забросать меня грязью. Говорить о политике вы не желаете, очевидно, это ниже мэра Копенгагена! Вы недостойны занимать этот пост, Бремер.
— Недостоин? — Голос Бремера был близок к фальцету. — У меня есть информация…
— Ваша система изжила себя, — вновь перебил его Хартманн. — Мы живем под пятой у деспота, который, вместо того чтобы вести дебаты, обращается со своими коллегами-политиками как с пешками, а затем изливает свое недовольство перед избирателями.
Рука Бремера тянула ворот рубашки — ему не хватало воздуха. Он едва выговорил:
— У меня есть доказательство…
Хартманн не останавливался:
— У вас ничего нет. Вы просто хотите помешать нынешним дебатам, чтобы избежать обсуждения ваших ошибок. Вы постоянно так поступаете — переводите тему, чтобы скрыть свою коррумпированность и недостаток политического видения.
Бремер был нем. Он не мог сказать ни слова. Не мог вздохнуть.
— Коррупция, Поуль, — продолжал Хартманн ясным, уверенным голосом. — Червь коррупции разъедает вас изнутри…
— У меня есть доказательство… — невнятно проговорил Бремер.
— У вас ничего нет.
Он смотрел на старика в сером костюме в полоску. Бремер сжимал свою правую руку и как рыба разевал рот.
— У меня…
Поуль Бремер издал низкий сдавленный стон и скатился со студийного кресла на пол. Глаза под линзами в элегантной оправе остекленели. На лбу выступила испарина.
Через мгновение Хартманн оказался подле него, стал распускать галстук.
— Бремер? — произнес он неуверенно. — Бремер?
Лунд вернулась в управление, на этот раз — в кабинет Бюлова. Он находился в противоположной от отдела убийств части здания, и ей пришлось долго шагать по длинному коридору в черном мраморе мимо чужих подразделений и помещений, в которых она никогда прежде не была.
— Почему Майер не пошел с вами?
— Он не думал, что в этом есть смысл.
— Вы отдали ему приказ?
— Нет. Я хотела только взглянуть и сразу вернуться. Потом он позвонил и сказал, что обнаружил разбитое окно. И что на верхнем этаже в одном из окон виден свет фонарика. Это был фонарик Фреверта, не мой.
Бюлов сел за свой стол.
— Фреверта?
— Ладно, ладно. Я устала. Это был фонарик… кого-то другого.
Это доставило ему удовольствие, которого он не скрыл.
— Так вы признаете, что Фреверта там не было?
