— Понимаешь? — повторил Бирк-Ларсен громче. — Мама очень расстраивается, и я тоже. Можешь говорить что хочешь, только не ври нам о Нанне, никогда…
— Хватит, Тайс, — остановила его Пернилле.
Антон едва не плакал. Она обняла его за плечи и повела вверх по лестнице.
Вагн Скербек остался. Когда они ушли, он спросил Тайса:
— Зачем ты так?..
— Что ты знаешь о детях?
— Я сам был ребенком когда-то. Ты нашел ему собаку?
— Как будто у меня есть на это время…
— Я знаю одного чувака, который мечтает избавиться от щенков. Может быть…
Бирк-Ларсен нахмурился.
— Не хочу навязываться, — быстро сказал Скербек. — Просто предложил… вдруг пригодится.
— Почему бойлер до сих пор не на месте?
— Нет проблем, — сказал Вагн Скербек. — Я быстро поставлю, Тайс.
Они ждали на ступенях ратуши, как стая стервятников, — репортеры, операторы, фотографы. Объективы нацелены, микрофоны на изготовку.
Хартманн и Вебер вошли в здание вместе, бок о бок. Позиция была согласована, и Хартманн старался придерживаться ее. Несмотря на все их разногласия, Бремер являлся уважаемой фигурой в копенгагенской политике. Его внезапная болезнь стала шоком для всех.
— Выборы, Хартманн! — громко крикнул кто-то, когда он приближался к входной двери.
Он обернулся, дождался, когда стихнет гомон:
— Сейчас время пожелать Поулю Бремеру скорейшего выздоровления, а не выискивать политическую выгоду.
— Как удачно все получилось для вас, Троэльс! — крикнул из толпы знакомый голос. Эрик Салин локтями прокладывал себе дорогу вперед, сияя лысиной. Из его рта свисала сигарета. Он размахивал диктофоном, словно это было оружие.
— Сердечный приступ ни для кого нельзя назвать удачей, — ответил Хартманн.
Объективы направились теперь на Салина.
— У Бремера есть доказательство того, что ваш штаб мешал следствию по делу об убийстве Нанны Бирк-Ларсен.
— И что это за доказательство? — спросил Хартманн, сунув руки в карманы и изобразив на лице интерес. — Мне никто ничего не предъявлял.
— Оно у Бремера.
— Я не могу обсуждать то, чего никогда не видел.
Будь спокоен, будь рассудителен, поучал его Мортен Вебер несколько минут назад.
— Но позвольте мне выразиться предельно четко: я никогда бы не потерпел таких поступков от сотрудников моего штаба. — Он отвернулся от Салина, нашел глазами телекамеру. — Это противоречит всему, во что я верю и за что ратую. — Рука поднята, палец вытянут вверх — чтобы подчеркнуть важность слов. — Если бы у меня имелись доказательства того, что нечто подобное имело место, я бы немедленно сообщил об этом общественности. И… — Скромная улыбка сменила торжественную строгость черт его лица. — И серьезно задумался бы о своем будущем в политике.
Он развернулся и продолжил свой путь по коридору, вошел в кабинет. Бросив пиджак на стул, он встал у окна.
— Неплохо сказано, — похвалил его Мортен Вебер. — Очень неплохо.
Майеры жили в Нёрребро, в отдельно стоящем доме, слегка запущенном. Во дворе по соседству с птичьей кормушкой висела баскетбольная корзина, у стены стояла елка, готовая к Рождеству, детские самокаты, коляска.
Лунд припарковала машину на улице и стояла на подъездной дорожке две долгие минуты, спрашивая себя, зачем она здесь, правильно ли это. Она старалась разузнать что-нибудь в больнице, но там всему персоналу было дано указание не отвечать на ее вопросы. Скорее всего, и Ханна Майер тоже получила подобный наказ.
В доме за стеклом двигались фигуры: светловолосая женщина качала на руках плачущего ребенка, более взрослая девочка заметила человека за окном и сказала что-то матери.
Лунд остановилась под навесом у гаража. За приоткрытой дверью виднелись игрушки и большой мотоцикл, в глубине — пульт диджея.
Через минуту из дома вышла Ханна Майер, оставив детей внутри. Она встала перед Лунд, скрестив руки на груди, с покрасневшими глазами и внезапно постаревшим лицом.
— Как он?
Идиотский вопрос, который необходимо задать.
Жена Майера вскинула плечи. Подступали слезы.
— Так же как после операции. Говорят, что если ему не станет лучше… — Долгий взгляд в серое небо. — Если не станет лучше в ближайшее время, то будут думать о переводе в реанимацию. И… я не знаю.
Лунд не плакала. За годы работы в полиции она много раз сталкивалась с подобными ситуациями. Рано или поздно осознание неизбежного приходит ко всем.
— Я не делала того, в чем меня обвиняют. Клянусь вам. Когда мы приехали туда…
Внезапно в Ханне проснулся гнев:
— Почему вы не оставили его в покое? Вы же говорили, что дело закрыто.
— Оказалось, что это не так. И Ян это тоже понимал. Оно до сих пор не закрыто, — добавила она после паузы.
— А мне какая разница? Завтра я пойду туда и буду смотреть, как он умирает. И что мне делать? Держать его за руку? Что-то говорить?
Лунд выслушала все и задала вопрос, ради которого приехала:
— Мне сказали, что он произнес что-то, похожее на имя Сара.
Ханна Майер закрыла глаза:
— Да. Ян назвал ваше имя. Не мое.
— Нет. Он никогда не звал меня Сарой. Ни разу. Только Лунд. Вы сами слышали. Он называл меня Сарой в разговорах с вами?
Обхватив себя за локти, с закрытыми глазами, Ханна Майер молчала.
— Он хотел сказать что-то другое. Наверняка что-то важное. Вы можете вспомнить, что именно слышали?
— Зачем вы пришли?
— Я хочу найти того человека, который стрелял в него. Человека, который убил Нанну Бирк-Ларсен и других женщин тоже. Мне нужна ваша помощь. Я хочу…
— Он произнес ваше имя. Сара. Это все. — Ее веки дрогнули и приоткрылись. — И еще какие-то цифры… Я не помню…
— Какие цифры?
— Я едва его слышала.
— Ну, хотя бы на что это было похоже?
— Восемь четыре.
— Восемьдесят четыре?
За ее спиной открылась дверь, на крыльцо вышли две девочки — заплаканные, растерянные.
— Он сказал что-нибудь еще, Ханна?
Она остановилась на полпути к дочкам:
— Нет. Больше ничего. Я даже не уверена, понимал ли он, что я рядом. Это все?
Она поцеловала младшую дочку, погладила по волосам старшую и повела их обратно в дом.
Лунд стояла под навесом возле елки и желтого мотоцикла. Она никогда не видела, чтобы Майер водил его.
