Ну и запил, конечно, уже безо всякого Дилана Томаса, сам по себе – а что ещё ему оставалось? Сперва пил, как водится, с фотографией Полины, потом его собутыльником сделался Владик Коньшин, находившийся как раз в очередном приступе депрессии, в самом его сумрачном разгаре. Пьянка с Коньшиным протекала по однообразному сценарию, вполне устраивавшему Олега: после третьей или четвёртой рюмки Владик начинал всё сильнее заикаться, отчего говорил всё меньше, обычно отвечая на любые слова Печигина смехом, как на удачную шутку, даже если в них не было ничего смешного. Постепенно Владик темнел лицом, смех становился всё более вымученным и звучал всё более невпопад, как будто сквозь гложущую его боль, он просил Олега купить ещё спиртного, доставал из карманов и пытался всучить ему вываливавшиеся из рук деньги, наконец плавно клонился на бок и засыпал. Олег заканчивал вечер наедине с телевизором, довольный тем не менее, что всё-таки не один. Прежде чем самому лечь в соседней комнате, бережно накрывал Коньшина одеялом.
В тот дождливый октябрьский день, о котором у Печигина сохранились только обрывочные воспоминания, он заехал к Владику с пачкой своих сборников по пути из закрывавшегося книжного магазина, откуда ему позвонили и сказали, что, если он не заберёт свои книги, они вместе с другими непроданными окажутся на свалке. За год с лишним, что стихи Печигина пролежали в этом магазине, не ушло ни одного экземпляра, и это было серьёзным поводом, чтобы навестить Коньшина не с пустыми руками, зайдя по дороге в винный. Владик встретил его рассеянно, как будто они расстались не больше получаса назад, выключил звук работавшего телевизора, деловито откупорил бутылку «Старки», потом принялся показывать свои трофеи, добытые в последних рейдах по выселенным квартирам: кожаный планшет, докторский саквояж, пару медных подстаканников и собрание сочинений Ванды Василевской без двух последних томов, которое он намеревался прочесть от корки до корки. Может, подумал Печигин, лучше бы и его стихи выкинули на свалку, где их, глядишь, отыщет какой-нибудь такой же любитель старья и, прочитав, примется расхваливать друзьям и подругам. Всё-таки шанс, а так и этого нету. Коньшин разливал водку и опрокидывал рюмку за рюмкой, настойчиво стремясь к достижению точно известного, но трудноуловимого состояния, когда станет наконец хорошо – не может же всё время быть плохо и плохо. Состояние это предполагало ощущения тепла, уюта и некоей закутанности в окружающее, перестававшее сквозить со всех сторон тоской и неопределённой тревогой, делавшееся надёжным и плотным. Вещи из прошлого, которые он так любил, были гораздо надёжнее современных, они прошли отбор времени, выжили, доказали свою жизнеспособность, сулили уверенность и защиту. Странно, что многие этого не понимают. Печигин между тем говорил о Полине. Это опьяняло его тогда больше спиртного, он мог рассказывать о ней бесконечно, вымещая на ушедшей подруге досаду за все неудачи, так что Коньшину пришлось прервать его: бутылка подходила к концу, и им овладевало обычное беспокойство. Он стал просить Олега сходить за следующей, но тому совсем не хотелось идти на дождь. Накануне ночью он почти не спал – это случалось с ним часто после ухода Полины, – и его уже сильно клонило в сон. Тогда Владик заявил, что пойдёт сам, и принялся собираться, бестолково шатаясь по комнатам в поисках то зонта, то кошелька, то перчаток. Он уже сильно заикался, поэтому спрашивал Печигина, не попадались ли ему запропавшие вещи, в основном при помощи жестов, отточенных и даже избыточно изящных, как у многих пьющих и плохо владеющих языком людей, но почти всегда неоконченных, так что Олегу приходилось угадывать искомый предмет, как шараду, по нескольким первым слогам и незавершённым движениям. Владик всё никак не мог уйти, раскачивался, стоя посреди комнаты и что-то припоминая, дважды возвращался с порога, пока не застыл наконец остолбенело перед беззвучно работавшим телевизором, где начался репортаж из Чечни. Подошёл ближе, включил громкость.
На экране солдаты явно напоказ, для оператора, палили в направлении леса, тела убитых боевиков лежали на траве: лысые головы, заросшие густой щетиной спокойные мёртвые лица, у одного сквозь спутанные клочья бороды виднелся острый кадык. Потом лагерь беженцев, палатки в осенней грязи, косящиеся на камеру подростки, чеченская старуха с чёрным ртом, с громадными глазами и руками – в общем, ничего особенного, всё то же, что и всегда, к чему все давно привыкли, – но Коньшин смотрел в телевизор с потемневшим, опухшим лицом, набрякшим ни в какие слова не вмещающимся отчаянием.
Когда репортаж закончился, он попытался что-то сказать, но довольно скоро застрял. Взял со стола тетрадь со своими стихами и принялся перелистывать, ухмыляясь. Затем всё-таки произнёс:
– Е-если б-бы они че-чего-ниб-будь с-с-с…
«Стоили» ему удалось выговорить с четвертой попытки. Но он не сдавался и продолжал:
– Они ос-та-н-но-вили б-бы это…
Сделал передышку, коротко и на удивление гладко выругался и, яростно выплёвывая лишние звуки и слоги, на которые рассыпались у него во рту слова, сказал:
– Б-будь я н-на-сто-ящим п-поэтом…
Лицо Коньшина выламывалось от напряжения из своих контуров, взгляд стал бессмысленным, нижняя челюсть ходила ходуном, как на шарнирах.
– Я б мог п-п-пре-кратить эт-ту б-б-бой-ню…
При каждом заикании изо рта у него летела слюна, обильно орошая подбородок. Несколько раз он раздражённо вытирал его рукой.
– П-п-прости, – сказал он, понимая, что слюна летит и в Печигина.
Олег закивал головой, показывая, что уже понял, что хотел сказать Владик, и согласен с ним, всё ясно, можно не продолжать, – смотреть на мучительно выдавливавшего из себя звуки Коньшина было тяжело. Но тому во что бы то ни стало нужно было выговорить всё до конца.
– А так эт-то п-просто ис-п-п…
Слово «испачканная» уступило отчаянному натиску раза с шестого. Владик вытер пот со лба, опрокинул в рот оставшуюся водку, а потом вдруг легко, точно до этого его трясло по ухабам, а теперь наконец он выбрался на ровную дорогу, произнёс:
– …чернилами бумага. Грязная бумага, больше ничего.
И прежде чем Печигин успел его остановить, щёлкнул зажигалкой и поднёс её к углу страницы. На лицо его лёг отсвет охватившего тетрадь пламени, оно заметно просветлело. От вида своих сгоравших стихов Владику явно становилось легче.
«А ведь он прав! – с силой внезапного угрюмого откровения подумал Печигин. – Чего стоят все их слова, даже самые лучшие, рядом с тем, что они каждый день видят в телевизоре?! Из-за чего весь сыр-бор? Вся нестерпимо банальная распря со временем? Из-за чего он чувствует себя замурованным в колбе, откуда нет выхода? Из-за слов на бумаге! Да какая разница, так их написать или эдак, если от них всё равно ничего не зависит! Нет, не зря все считают Коньшина самым из них талантливым – он всё делает верно!»
Олег взял пачку своих книжек и пододвинул к догоравшей тетради Коньшина. Тот удовлетворённо засмеялся, видя, что ученик хочет последовать его примеру. Но книги, отсыревшие, пока Печигин нёс их под дождём, не хотели разгораться, не помогала и зажигалка, которую подносили с разных углов. Сборники Олега тлели, но не вспыхивали так радостно и ярко, как тетрадь Владика.
