Касымов говорил, обращаясь к Олегу, но краем глаза поглядывал на Зару, отмечая, какое впечатление производит на неё. Зара смотрела на него так, точно стремилась запомнить наизусть каждое его слово.
– Ты знаешь, Коштырбастан – моя родина, – закончил Тимур, – но иногда мне приходит в голову, что подлинная моя родина она – пустыня!
– Я и не подозревал, что ты такой романтик, – сказал Печигин.
– Ошибаешься, я не романтик. Я реалист. Просто реальность у нас тут другая.
Между барханами попадались иногда бетонные колодцы, пару раз мелькнули вдали буровые вышки, однажды машина проехала мимо оазиса с плоскими низкими постройками и обращённым к дороге огромным плакатом с изображением Народного Вожатого и его высказыванием (что-то об орошении пустынь как первоочередной задаче правительства) на трёх языках – коштырском, русском и английском. В монотонном желто-буром пейзаже, с которым почти сливались глиняные дома, плакат сверкал свежими красками, точно был нарисован только вчера, и Печигину подумалось, что обитатели оазиса живут здесь лишь для того, чтобы постоянно обновлять плакат, – чем ещё они могут тут заниматься, трудно было представить.
Около полудня остановились заправиться. Возле дороги под замасленным брезентовым тентом лежал на ржавой раскладушке парень лет пятнадцати в одних шортах и сандалиях. Он лениво поднялся, взял у водителя деньги и пошел в бетонную будку шагах в двадцати, откуда вернулся с канистрой бензина. Кроме этой будки с прислоненным к ней велосипедом, вокруг не было ничего. Олег и Зара вышли размять ноги, водитель заглушил мотор, и раскалённая тишина пустыни мягко взяла голову Печигина в ватные тиски. Эту резко воняющую бензином тишину нарушал только едва различимый посвист ветра, сдувавшего с ближнего бархана песчаную позёмку. И брезентовый тент, и раскладушка, и сам заправщик были насквозь пропитаны бензиновой вонью. Олег подумал, что, даже если он сумеет когда-нибудь найти другую работу и выбраться отсюда, от этого запаха ему не избавиться до конца жизни. Заливая бензин в бак, парень поглядывал на Олега и что-то говорил Касымову. Тимур подозвал Печигина.
– Он хочет, чтобы ты его сфотографировал.
Олег пожал плечами:
– У меня обычная цифровая камера. Я не смогу отдать ему снимок.
– Это неважно. Снимок ему не нужен. Коштыры просто любят, когда их фотографируют иностранцы. Это бескорыстная любовь, они не ищут для себя в этом никакой выгоды. Щёлкни его, трудно тебе, что ли?
Олег достал камеру, парень заулыбался во весь рот, подтянул шорты, подбоченился. Потом взял канистру и водрузил себе на плечо. Очевидно, он гордился своей работой и хотел, чтобы незнакомые люди в далёкой неизвестной стране увидели его не с пустыми руками, а с орудием его труда.
Когда, попрощавшись с заправщиком, Олег с Зарой вернулись в машину и водитель вновь завел мотор, он снова улёгся на свою раскладушку и сощурился в белёсое небо, где над его головой медленно плавилось на жаре большое блеклое облако.
После долгой езды по пустыне густая зелень на подъезде к даче певицы сперва показалась Печигину ненастоящей: только что не было ничего, кроме песка, и вдруг сразу деревья, трава, кусты, лабиринты тени и света – это было избыточно, неправдоподобно. Он даже сорвал с ближайших кустов несколько листьев и растёр между пальцами: твёрдые листья пахли непривычно и едко. В воздухе плавали распаренные запахи разогретых солнцем цветов с громадных клумб вдоль ведущей от ворот дороги, но главное – ещё прежде, чем увидели водохранилище, они почувствовали пронизывающий, проникающий сквозь все прочие запах воды, вызывавший желание как можно скорее избавиться от одежды. Тимур так и поступил: стянул с себя рубашку и, широко шагая впереди, вытирал ею содрогавшиеся при ходьбе бока и вспотевшую шею. Олег хотел последовать его примеру, но постеснялся вышедшего навстречу на все пуговицы застегнутого мужчину, который, обменявшись с Касымовым несколькими коштырскими фразами, проводил их в отведённые им комнаты.
Из комнаты, доставшейся Олегу и Заре, водохранилище было как на ладони – гигантское блюдо, до краёв полное солнечным блеском, сияющее овальное зеркало, предложенное небу. Несколько яхт обугленными силуэтами пересекало его поверхность, по краям которой, едва различимые у дальнего берега (ближний скрывали купы деревьев), копошились, черня золотую гладь, купальщики. Вдоль берегов виднелись белые корпуса пансионатов, куда отличившиеся на производстве коштыры получали путёвки, по словам Касымова, за четверть цены, но с той точки, где находилась дача певицы, бросалось в глаза, как мало места занимают люди на водной поверхности, кажется, вовсе не для них предназначенной. Возможно, подумалось Олегу, с помощью водохранилища Народный Вожатый выяснял свои отношения с пустыней, показывая ей свою власть, и ему предстояло сыграть решающую роль в провозглашённом орошении песков. А может, оно задумывалось как гигантская линза, способная собрать в себя весь солнечный свет без остатка, сконцентрировав его до почти невыносимого сверкания, чтобы выжечь дотла всё тёмное в людях, не оставив в них ничего, кроме пустой просветлённой ясности. Несколько минут Печигин и Зара, обнявшись, молча стояли у окна, на их лицах дрожали отражённые водой блики. Зара щурилась, улыбаясь, точно свет щекотал ей ресницы.
Постучался Касымов, сказал, что певица ждёт их внизу, на пляже. Переодевшись, они вышли в неосвещённый коридор. После слепящей водной глади перед глазами плавало тёмное пятно, точно блеск надавил на сетчатку, оставив на ней что-то вроде синяка, но Олег всё же разглядел в глубине коридора смутное движение и, присмотревшись, увидел небольшую настороженную пепельно-серую кошку. Когда Тимур открыл дверь на улицу, её глаза, поймав проскользнувший внутрь отблеск, коротко вспыхнули в полутьме. Олегу показалось, что это та самая кошка, которую певица держала на коленях, когда он расспрашивал её о президенте, его любимица, к которой она даже ревновала Народного Вожатого. Пройдя наискось по коридору, кошка вошла в приоткрытую дверь напротив. Сказав: «Подождите меня, я сейчас», Печигин шагнул за ней следом. Да, это была, без сомнения, она: короткошерстная, с маленькой узкой головой, нервными движениями, опасливой манерой оглядываться. Олег прошел за ней через две смежные комнаты (в одной стоял белый рояль, на нём высокая ваза с цветами) и заглянул в третью. Середину её занимала просторная постель под свисающим с потолка махровым балдахином, на ней лежали, развалясь на шёлковом покрывале, ещё две кошки, рядом плескался в тишине маленький фонтан. Олег вспомнил сразу, едва переступил порог: огромная, чуть не во всю комнату, кровать, колышущийся балдахин, фонтан – так выглядела спальня матери Касымова. И полки с безделушками и статуэтками там были такие же, как у певицы. Правда, здесь были ещё книги, например, целую полку занимали разные издания стихов Народного Вожатого. Были ли книги у матери Тимура, Олег забыл, зато хорошо помнил, как, собираясь в Коштырбастан, думал, что рано или поздно ему непременно встретится подобие той заворожившей его в детстве комнаты. И вот он стоял посреди этого внезапного дежавю и не понимал, к чему оно. Может, и нет в нем ничего особенного, может, у любой немолодой обеспеченной коштырки спальня выглядит точно так же, и такую же кровать с балдахином он мог бы найти в каждом богатом доме… И всё-таки… Кисейные занавески шевелились, хотя в комнате не чувствовалось никакого движения воздуха. Обе кошки – рыжая и палевая – вопросительно смотрели на него с постели, очевидно, недоумевая: что он здесь делает? В самом деле, что? В чужой стране, в чужом доме, в спальне едва знакомой женщины? Комнату своей матери Касымов показал Олегу, когда им было лет по двенадцать или тринадцать, и сейчас Печигин вдруг ощутил в себе того растерянного подростка, его тогдашнее тревожное любопытство. Как и в детстве, оно было направлено не на саму комнату, не на разбросанные по ней там и сям вещи певицы, а на то, что в ней происходило. Бывал ли здесь Народный Вожатый? Лежал ли он в этой постели? Поднимали они полог или оставляли опущенным? Выгоняли кошек или позволяли им смотреть на то, чем занимались? И если кошки оставались в спальне, то – что они видели?
