– Совсем не пьёте?
Алишер отрицательно покачал головой, не желая, видимо, тратить слова на очевидные вещи.
– Грех?
– Вам этого не понять.
Пока Печигин пил, запрокинув голову, прямо из бутылки, гость смотрел на него с таким спокойным высокомерием, почти с жалостью, что Олегу захотелось прямо сейчас нахлестаться у него на глазах в хлам.
– Глупо из-за такой ерунды рисковать вечным блаженством, – снизошел до объяснения Алишер, когда Олег отставил бутылку.
– Пиво у вас так себе. Ничем не лучше московского.
На переход от вечного блаженства к качеству пива гость отреагировал спокойно:
– Коштырская пивная компания принадлежит племяннику президента. Наверняка они там пиво водой разбавляют.
– Опять, выходит, президент виноват? А ведь народ его любит! Я был на концерте, где люди вставали, когда исполнялись песни на его стихи, многие плакали.
– Народу ослиный хвост по телевизору покажи – он и его полюбит.
– Разве народ может ошибаться? Ради кого вы хотите тогда ухода Гулимова, если не ради него?
– Есть вещи выше народа.
Неколебимая уверенность гостя раздражала Печигина. Похоже, Алишер не придавал его возражениям никакого значения, просто не принимал его, иностранца, всерьёз.
– Это какие же такие вещи, например?
– Справедливость – весы Аллаха на земле. (Олег не сразу вспомнил, от кого и где он уже слышал эту фразу.) Справедливость требует, чтобы Гулимов и его клан, тянущие из страны последние соки, были отстранены от власти.
– Последние соки, говорите? А я вижу вокруг улыбающихся, прилично одетых людей, множество новостроек, никаких признаков безработицы…
– Это потому, что вы, кроме столицы, ничего не видели. Столица – это не Коштырбастан. Столица – это витрина. Действительное положение вещей вы узнаете, только если съездите в районы.
– Я был на водохранилище в пустыне.
– Это не в счёт. Это тоже витрина. Там же президентская дача. Одна из его дач.
– А вы не допускаете, что он не обычный политик? Он ведь поэт – и большой поэт, это я вам как переводчик его стихов могу сказать.
– Да будь он хоть сам пророк, да благословит его Аллах и приветствует…
Олегу показалось, что Алишер произнес традиционную формулу с неохотой, едва слышно пробормотал себе под нос.
– А если он и в самом деле пророк? Я не раз встречался у коштыров с таким к нему отношением.
– Бред! Цикл пророчества завершен Мухаммадом, печатью пророков!
– Зато открыт валайат – цикл вдохновения. Поэтому закономерно, что Гулимов прежде всего поэт. Связь между небом и землей не может порваться окончательно.
– Я вижу, вы успели поднабраться сведений. Не иначе как это Касымов вас просвещает.
– Да я и сам почитал кое-что… Чтоб не пропасть во мраке невежества.
– Ну тогда я вам вот что скажу. Мутазилиты – была такая школа философов в первые века ислама – пришли к однозначному выводу: или пророчество совпадает с выводами разума, и тогда в нём нет никакой нужды, или оно им противоречит, и тогда от него следует отказаться. В обоих случаях пророк ненужен и бесполезен, если не прямо вреден. Так что какими бы необыкновенными талантами и свойствами ни обладал Гулимов – уверен, что три четверти из них приписывает ему наша живущая сплетнями и сказками толпа, – это ничего не меняет. Его правление гибельно для страны, оно ведёт нас в пропасть, поэтому он должен быть отрешён от власти. А если он не захочет…
Алишер не стал продолжать и отвернулся к окну. Дождь, редкость для коштырского лета, притягивал его взгляд, действовал гипнотически, размягчая тяжёлые черты лица, придавая ему мечтательное выражение.
– Что тогда? – спросил Печигин.
Гость пожал плечами.
– Всё в руках Аллаха. И жизнь Гулимова тоже.
Достал из кармана пакетик, из пакетика финик и принялся осторожно пережёвывать. Прожевав, вытолкнул косточку языком через дырку в зубах и спрятал в карман.
– Скажите, пастух, который пас напротив моего дома коз, а на самом деле следил за мной, был вашим человеком?
– Не знаю, о ком это вы, – сказал Алишер, и Печигин подумал, что теми же словами и с таким же упрямо-непробиваемым лицом он отвечал на допросах. Но эмоции отражались на этом лице с азбучной наглядностью, и у Печигина не осталось сомнений, что Алишер знал о козопасе и его аресте.
– Вы напрасно мне не доверяете. Я никому не расскажу о нашем разговоре.
– Мне нечего скрывать. Я говорю не как заговорщик, а как обычный человек, живущий, в отличие от большинства моих соплеменников, с открытыми глазами.
– Другие, по-вашему, ничего не видят?
– У коштыров нет привычки винить в своих бедах высшую власть. Наоборот, чем хуже им живётся, тем больше они её любят. Европейцу вроде вас это трудно понять. Свою местную власть они ещё могут критиковать, но высшая находится для них вне их мира, а значит, и вне критики, по сути, вне человеческого измерения. Чем она пышнее и дичее, чем бессмысленнее её политика и абсурднее решения, тем больше она им по сердцу.
В том, как Алишер говорил о коштырах, было неприкрытое презрение. Он был чужд своему народу, осознал Печигин, по-новому вглядываясь в гостя – первого встреченного им коштыра, в котором невидимое отличие перевешивало очевидное сходство с соплеменниками. Алишер поднялся, собираясь уходить.
– Куда вы торопитесь? Вас ждёт семья? Дети?
– Только безумец или слепец будет заводить семью в Коштырбастане Гулимова.
– Подождите, дождь ведь ещё не кончился.
Но если Алишер решил, что ему пора, пытаться задержать его было бесполезно. Он церемонно поблагодарил Печигина за свою книгу (Олег отметил про себя странность сочетания в нём высокомерия и резкости суждений с этой деревянной церемонностью), шагнул к порогу. Олег был уверен, что спешить ему совершенно некуда, никто и нигде его не ждёт. Он очень отчетливо представлял себе комнату или квартиру почти без мебели, куда возвращается Алишер и где он если не читает, лежа на кровати, то, наверное, часами глядит не мигая в пустой низкий потолок.
Выйдя под мелкий дождь, Алишер обернулся:
– Я думаю, мы ещё увидимся.
И зашагал, больше не оглядываясь, среди развалин облаков на скользком от неба асфальте.
Олег вышел следом, вдохнул густой и влажный, почти сладкий от плававших в нём приторных запахов воздух. Солнце ещё не выглянуло, но всё равно уже начинало парить…
День спустя, приготовив обед, Динара попросила отпустить её на следующий раз на свадьбу двоюродной сестры, живущей в провинции. Печигин сразу вспомнил слова Алишера, что подлинная жизнь страны становится понятной только в районах.
