Печигин закивал с пониманием, мол, политика такая дрянь, что о ней и говорить не стоит. Он уже не чувствовал себя настолько чужим среди коштыров, как прежде. Была ли причиной тому его связь с Зарой, или привычка, или выпитая водка, но окружающие больше не казались ему людьми иной природы. Они, конечно, заметно отличались от него, но каждый был другим по-своему, и оттого, что он теперь это видел, рассыпалась их общая коштырская инаковость. Олег же по-прежнему был для них чужаком, непонятно, как и зачем среди них очутившимся, и то, что Мансур вроде бы взял его под покровительство, только увеличивало в их глазах странность его присутствия. Печигин время от времени ловил на себе недоверчивые взгляды. Особенно пристально и безо всякого стеснения изучал его сидевший напротив единственный пожилой мужчина за столом в надвинутой до бровей тюбетейке, из-под которой Олега сверлили маленькие подозрительные глаза. Только ширина стола, казалось, мешала ему дотянуться до Печигина и ковырнуть его пальцем, чтобы выяснить, что у него внутри. Пытаясь что-то противопоставить этому разглядыванию, Олег достал фотоаппарат, навёл на соседа напротив, нажал на кнопку. Тот удовлетворённо заулыбался, точно с фотоаппаратом Олег сразу сделался ему понятен. Тут же захотел сфотографироваться Мансур, за ним и остальные. Перед объективом коштыры принимали лихие позы, поднимали бутылки водки, иные улыбались во всю ширину своих просторных лиц, другие, наоборот, хмурили брови, чтобы выглядеть серьёзно, подходя к съёмке ответственно. Многие хотели быть запечатлёнными с друзьями, снимались вдвоём или втроём в обнимку и бежали потом, расталкивая друг друга, смотреть на экране камеры получившийся результат. Из подозрительного чужака Печигин сразу превратился в самого нужного человека. Его окликали со всех сторон, и повсюду он видел коштыров, застывших в позах, в которых они рассчитывали войти в вечность. Или, по крайней мере, проникнуть за пределы Коштырбастана и предстать перед неизвестными людьми, которые будут смотреть снимки Печигина в Москве. Никто ни разу не спросил Олега, как получить свой снимок, и он сделал вывод, что это коштыров совсем не волнует, им лишь важно, что благодаря ему их увидят те, кто и не подозревал об их существовании.
Мансур пожелал сняться вместе с ним, и Олег отдал камеру одному из его компании, объяснив, как наводить и куда нажимать. Парень уверенно кивал головой, и только под конец объяснения Олег заподозрил, что тот ничего не понимает по-русски. Сфотографировав Печигина в обнимку с Мансуром (камера стояла в автоматическом режиме, и большого ума для этого не требовалось), он захотел сняться с ними третьим и передал фотоаппарат сидевшему рядом. Не успел Олег оглянуться, как камера пошла гулять по рукам. А в его пиалу между тем снова и снова подливали водку. Он попытался прикрыть её рукой и сразу услышал с разных сторон:
– Да что ты как нерусский!
– Разве русские так пьют?!
– Брат! За Россию! А ну давай ещё по одной!
Печигин понял, что его спаивают, но это его не встревожило. Может быть, говорил он себе, у них и нет никакого злого умысла, просто здесь принято, чтобы гость непременно напивался в стельку. Очевидно, порог, до которого его сознание способно было проявлять осторожность, уже остался позади, и теперь Печигину хотелось, отбросив все опасения, быть как можно более открытым – в смутной надежде, что его открытость не позволит коштырам плохо с ним обойтись. Он пил за своим столом и за соседними, расплёскивая водку, чокался с коштырами, которые обнимали его с бессмысленными возгласами: «Москва! Брат! Россия! Молодец!», похлопывая по плечу и не забывая доливать его пиалу. Если Олегу казалось, что собеседник владеет русским, он несколько раз пытался разузнать о сожженном кишлаке на другом берегу реки, но, едва до коштыра доходило, о чем его спрашивают, его знание русского вмиг пропадало. Он качал головой, разводил руками, непроницаемо улыбался: «Не понимаю… извини…» В конце концов Олег смирился, что больше, чем рассказала Наська, ему о случившемся не узнать, сдался и позволил коштырскому веселью захлестнуть себя с головой.
Вокруг уже отплясывали вовсю. На женских столах спиртного не было, и танцевали женщины отдельно от мужчин, в своём кругу, витиевато и плавно, зато мужики, разогретые водкой, наяривали, не щадя каблуков. Пронзительные коштырские мелодии выкручивали их тела, выжимая из них пот и страсть. Когда стемнело, на помосте за спинами молодожёнов зажигалась «светомузыка» – большой, украшенный орнаментом фанерный щит, утыканный попеременно загоравшимися и гаснущими электрическими лампочками. У Печигина уже всё плыло перед глазами, но он ещё мог иногда заставить себя сосредоточиться и, оглядев столы, найти, у кого его камера. Думал, что надо бы пойти и забрать её, но через минуту забывал, заглядевшись на танцующих. Их увеличенные тени ещё дичее и яростнее извивались на окружавшем пустырь дувале, а над ним, выхваченные светом из ночи, виднелись десятки детских лиц – всё время, пока взрослые ели и плясали, дети не спускали с них глаз. Для них свадьба была дармовым зрелищем – кроме нескольких сотен приглашенных на ней присутствовали ещё столько же незваных зрителей, напряжённо глазевших из темноты. Некоторые совсем застыли от внимательности, другие переговаривались, положив друг другу руки на плечи. Подростки постарше курили, но были и вовсе малолетки, едва выглядывавшие из-за дувала. Печигин был, кажется, единственным из гостей, кто обратил на них внимание, и тоска коштырского детства, отгороженного от жизни взрослых в отдельную терпеливую жизнь, накрыла его, распространившись на весь праздник, так же затерянный на окраине мира, в глуши азиатской ночи, как эти дети в безвремении своего неизвестного существования. Олег всё глубже погружался в открывшуюся ему печаль здешнего веселья, когда Мансур наклонился к нему и неожиданно предложил:
– Слушай, а подари мне свой фотоаппарат?
– Как это – подари? – растерялся Печигин.
– Да просто возьми и подари. По-братски.
– Не, он мне самому нужен. Чем же я фотографировать буду?
– Ну смотри, как знаешь… Я бы на твоём месте подарил.
В словах Мансура не было заметно угрозы, скорее это был дружеский совет, и Олег в глубине души сразу понял, что самым лучшим для него действительно было бы просто отдать камеру, ещё и выказав таким образом щедрость, но пьяное упрямство взяло верх:
– Нет, фотоаппарат не могу. Хочешь, я тебе что-нибудь другое подарю?
В поисках подарка он принялся шарить по карманам, вываливая на стол их содержимое: мелкие деньги, ключи, записную книжку.
– Другого мне не нужно. – Мансур собрал двумя руками деньги и остальное и запихнул обратно Печигину в карман.
Из записной книжки выпала фотография Полины, та самая, что Олег показывал Заре.
– Твоя?
– Бывшая. Ушла от меня.
Глядя на снимок Полины в пальцах небрежно разглядывавшего его Мансура, Олег неожиданно остро, несмотря на опьянение, ощутил, как далеко он от неё – так далеко, как будто это уже и не он… Совсем другой человек, ничего, кроме имени, не имевший общего с тем, чья рука лежала на Полинином плече (снимал их Касымов), сидел сейчас на коштырском застолье…
