— Это не утешает.
— Должно ли здесь искать утешения?
— Жизнь без цели не стоит того, чтобы ее прожить.
— Разве? Послушай, друг мой. Жизнь всегда стоит того, чтобы ее прожить. Мой… Ты бы сказал «дед». Мой «дед» провел много… месяцев… загнанным в заброшенное гнездо… город… разрушенный… разрушенный воздушным нападением. Его собратья по гнезду погибли в огне. Его кормилица умерла у него на руках от ужасного взрыва, более страшного, чем от черного пороха. Он не знал, где найдет завтра пищу. Но его жизнь стоила того, чтобы ее прожить, поскольку в таком положении поиск пропитания на завтра составлял цель; каждый следующий рассвет становился победой. Дед никогда не жил так, как в те месяцы, когда смерть постоянно маячила поблизости. Жестоким существование казалось уже моему выводку, который ни в чем не нуждался.
* * *
Когда забрезжила заря вторника и никто не заболел, селяне выползли из домов, заговорив друг с другом вполголоса. Из манора долетела весть, что Эверард успокоился, а его горячка, казалось, чуть спала.
— Может, деревня отделается только этим, — сказал Грегор Мауэр, когда Дитрих утром проходил мимо.
— Дай-то Бог, — ответил священник.
Они стояли на дворе каменщика, посреди пыли и щебня. Оба сына Грегора прохлаждались неподалеку в кожаных фартуках и толстых перчатках. Младший, нескладный отрок почти десяти стоунов
[257]
веса, держал в руке отвес и рассеянно им покачивал.
— Пастор… — Грегор казался непривычно нерешительным. Он не поднимал глаз, рассматривая мусор под ногами, растирая пыль подошвой башмаков. Сердитым взглядом отослал сыновей прочь. Старший пихнул младшего брата локтем и ухмыльнулся, оглянувшись на отца.
— Никакого уважения, — вздохнул Грегор. — Я должен был отослать их за «школярство». — Пастор, я хочу взять в жены Терезию. Она ваша воспитанница, это в вашей власти.
Дитрих не ждал этого дня. Для него Терезия так и осталась заплаканной беспризорницей, с ног до головы покрытой копотью горящего дома.
— Знает ли она о твоем желании?
— Она согласна, — Дитрих промолчал, и Грегор добавил: — Она — чудесная женщина.
— Так и есть. Но ее сердце растревожено.
— Я попытался объяснить ей насчет крэнков.
— Дело сложней. Я думаю, бесы вокруг — отражение ее внутренних демонов.
— Я… я не понимаю.
— Ганс рассказал мне немного о душе. Крэнки создали о ней целую философию. Я называю ее «psyche logos».
[258]
Они разделяют душу на части: сущность — которая говорит «ego»,
[259]
сознание — оно стоит выше «ego» и управляет им; ниже находится первородный грех и, естественно, душа растительная и животная, о них писал еще Аристотель. Крэнки говорят… — внезапно он разозлился на самого себя. — Но это неважно. Я имею в виду, что… — Пастор едва заметно улыбнулся. — В ее прошлом есть то, о чем тебе неизвестно.
— Меня заботит больше ее будущее, нежели прошлое. Дитрих кивнул.
— Так мы получим ваше благословение?
— Я должен обдумать это. Нет мужчины, за которого бы я охотнее выдал ее, чем ты, Грегор. Но это решение на всю жизнь, и не следует принимать его по мимолетной причуде.
— Ее оставшаяся жизнь, — медленно сказал будущий жених, — может оказаться весьма короткой.
Дитрих перекрестился:
— Не искушай Господа. Больше никто не заболел.
— Пока нет, — согласился каменотес, — но близится конец света, а на небесах нет ни женатых, ни замужних.
— Говорю тебе, мне нужно подумать над этим. — Дитрих повернулся, чтобы уйти, но возглас Грегора заставил его обернуться.
— Нам не нужно позволения, но она хочет вашего благословения.
Пастор кивнул, сгорбился и вышел со двора.
* * *
После всенощной Дитрих съел нехитрый ужин из хлеба и сыра, сдобренных пивом. Он отрезал несколько лишних кусков для Иоахима, но монах так и не появился. Ганс присел на корточки у раскрытого окна, слушая стрекот насекомых, поднявшийся с сумерками. Время от времени крэнк кусал хлеб, смоченный в живительном эликсире. Но, даже несмотря на это, несколько синяков уже проступило на его коже. Звезды, отражаясь в огромных глазах пришельца, казалось, мерцали у него в голове.
— У меня из разума не идет фраза, — сказал он, — что одна из них должна быть моим домом. Если Бог всеблаг, то он не оставит меня, даст понять, где же та самая. Эх, если бы я знал, которая. Может… — он вытянул руку, указывая длинным пальцем, — …вон та. Она такая яркая. В том, что она такая яркая, наверное, заложен какой-то смысл. — Ганс прожужжал уголками губ, — Но нет. Она яркая, потому что рядом. Философия вероятности утверждает, моя родная планета непостижимо далека, в непостижимом направлении, и ни один из этих огней даже не сияет в небесах моей родины. Мне отказано даже в тонкой нити.
— Так, значит, небо столь глубоко? — спросил Дитрих.
— Неизмеримо глубоко.
Священник подошел к окну и воззрился на черный небосвод:
— Я всегда думал, что это свод, увешанный лампадами. Но ты говоришь, некоторые близко, а некоторые далеко, и потому они кажутся ярче или тусклее? Что поддерживает их? Воздух?
— Ничего. В пространстве между звездами нет воздуха. Там нет понятия верха или низа. Если бы ты вознесся на небо, то поднимался бы все выше и выше, затем земля ослабила бы хватку, и тогда ты плыл бы вечно — или до тех пор, пока не попал под воздействие силы другого мира. Дитрих кивнул:
— Твоя теология верна. В какой же среде тогда плывут звезды? Буридан никогда не верил в quintessence.
[260]
Он говорил, небесные тела всегда пребывают в том движении, которое придал им Господь, ибо ему нет противления. Но если небо не купол, держащий внутри воздух, то он должен быть заполнен чем-то другим.
— Должен? Был осуществлен знаменитый… experientia, — сказал ему Ганс. — Один крэнкский философ доказал, что если бы небеса заполнялись этим самым пятым элементом, то существовал бы «ветер», оставляемый движением нашего мира. Он измерил скорость света сначала в одном направлении, затем в другом, и не обнаружил разницы.
— Так юный Орезм заблуждается? Земля не движется? Ганс повернулся и шлепнул губами:
— Или же вокруг нее нет эфира.
— Или же эфир движется вместе с нами, как воздух. Здесь больше двух вероятностей.
