В Хольцбрюке, на ферме, принадлежащей Гертруде Мецгер, вспыхнула драка. Дитрих привстал в стременах и увидел, что смотрители уже взяли дело в свои руки.
— Что там? — спросила Хильда.
— Кто-то набил зерна под рубашку, чтобы украсть, а племянник Труды поднял шум и крик в ее защиту.
Хильда вздохнула:
— Труде следует вновь выйти замуж и позволить работать на ее земле мужчине.
Дитрих, не видевший связи между вдовством хозяйки и учиненной работником кражей, промолчал. Они возобновили свой путь к лесу. Наконец он отрывисто произнес:
— Могу я предостеречь тебя?
— От чего?
— Герр. Он — мужчина с аппетитом. Его невозможно утолить. Его жена вот уже два года как мертва.
Жена мельника молчала какое-то время. Затем опустила голову и спросила:
— Что знаете вы об аппетите?
— Разве я не мужчина?
Хильда взглянула на него искоса:
— Хороший вопрос. Если вы уплатите штраф «под липами», сможете мне это доказать. Но штраф взимается в двойном размере, если женщина замужняя.
По шее Дитриха поднялся жар, и он смотрел на Хильду какое-то время, пока их лошади неуклонно брели вперед.
Фрау Мюллер ехала на лошади с неуклюжестью крестьянки, выпрямившись в седле и покачиваясь в кем при каждом шаге. Дитрих отвел взгляд в сторону, прежде чем его мысли зашли слишком далеко. Он вкусил от этого плода и счел, что слухи о сладости его преувеличенны. Слава Богу, женщины мало влекли его.
Хильда заговорила вновь только тогда, когда они въехали в лес:
— Я пошла попросить у него еды и питья для этих ужасных тварей в лесу. И это все. Он дал мне сумки, которые приторочены позади седла. Если он и хотел назначить цену за свою милость, он ее не назвал.
— Ах. Я подумал…
— Знаю, о чем вы подумали. Попытайтесь не думать об этом так часто. — И она, лягнув пятками лошадь, ускакала рысью вперед по тропинке, неумело болтая ногами при каждой встряске.
* * *
Доехав до печи углежогов, Дитрих взял лошадь под уздцы и прочитал короткую молитву за упокой души Иосифа и Антона. Вскоре его лошадь заржала и шарахнулась в сторону. Подняв голову, Дитрих заметил двух странных существ, которые наблюдали за ними с края высеки. Он на мгновение замер при виде этого зрелища.
Привыкнет ли он когда-нибудь к их внешности? Сколь бы ни были гротескны фигуры, одно дело, когда они вырезаны из камня или дерева, и совсем иное, когда они слеплены из плоти.
Хильда не обернулась.
— Это они, — сказала она, — не так ли? Я могу судить по тому, как вы вздрогнули. — Дитрих безмолвно кивнул, и Хильда вздохнула. — Меня тошнит от их запаха, — сказала ома. — По коже бегут мурашки от их прикосновения.
Один из часовых поманил рукой в подражании человеческому жесту, прыгнул в лес и замер в ожидании, когда за ним последуют Дитрих и Хильда.
Лошадь Дитриха заупрямилась, пришлось хорошенько лягнуть ее, пока животное не пошло дальше с заметной неохотой. Часовой двигался большими скользящими прыжками, то и дело останавливаясь, чтобы повторить свой манящий жест. У него на голове была упряжь, как заметил Дитрих, хотя удила болтались свободными. Время от времени существо издавало стрекочущий звук или же, как казалось, к чему-то прислушивалось.
На краю вырубки, где существа воздвигли свои странный амбар, кобыла чуть не понесла. Дитрих призвал на помощь полузабытые навыки и усмирил животное, развернув его задом к увиденному и прикрыв глаза лошади широкополой дорожной шляпой.
— Оставайтесь там! — крикнул он отставшей Хильде. — Лошади боятся этих созданий.
Хильда резко дернула поводья:
— Тогда у них хорошее чутье.
Они спешились вне пределов видимости чужестранцев. Привязав лошадей, отнесли сумки с едой в лагерь, где их поджидало несколько созданий. Один из встречающих подхватил мешки и, используя какой-то инструмент, отрезал от пищи маленькие кусочки и поместил их в небольшие прозрачные склянки, За этим последовало изучение пузырьков на вид и запах, и Дитриху внезапно пришло в голову, что перед ним алхимик. Возможно, эти создания никогда не видели гуся, репы или яблок и опасались принимать их в пищу.
Часовой тронул Дитриха за руку — словно провел засохшей щеткой. Священник пытался запомнить это существо, но сознанию не за что было зацепиться. Рост — повыше некоторых. Цвет — темно-серый. Сквозь прореху в рубашке открывалась желтая полоска — рана? Но каковы бы ни были у существа индивидуальные отличительные черты, все они затмевались непонятным выражением желтых граненых глаз, ороговелыми губами и слишком длинными конечностями.
Дитрих последовал за дозорным к амбару. Его стены были тонкими и скользкими на ощупь и не походили ни на один материал, о котором он когда-либо слышал, словно в здании сочетались признаки земли и воды. Внутри он обнаружил, что амбар на деле представляет собой инсулу,
[81]
на манер тех, что строили римляне, поскольку пространство внутри было разделено на квартиры, меньшие по размерам, чем даже хижина батрака. Этот странный народ, верно, был крайне беден, если гордился подобными тесными жилищами.
Часовой ввел его в комнату, где поджидали трое остальных, затем вышел, оставив распираемого любопытством Дитриха наедине с ними.
Один из присутствующих сидел прямо перед ним за столом, уставленным занятными предметами различной формы и цвета. Узкая прямоугольная рамка содержала картину цветущего луга перед далеким лесом. Это был не барельеф, и все же изображение имело глубину! Художник, по-видимому, решил проблему передачи расстояния на плоской поверхности. Ах, что бы отдал покойный Симоне Мартини
[82]
за то, чтобы изучить это произведение! Дитрих подошел взглянуть поближе.
Что-то было не так с формами, непривычным был цвет. Перед ним были не совсем цветы и не совсем деревья, а их зелень слишком сильно отдавала синевой. У цветков было шесть ярко-золотистых лепестков, расположенных тремя парами друг напротив друга. Трава имела бледно-желтый цвет соломы. Пейзаж родного края этих существ? Должно быть, он очень далеко отсюда, подумал Дитрих, если там растут такие странные цветы.
Компоновка изображенного, символизм, наполнявший картину смыслом и призванный продемонстрировать умение художника, ускользали от понимания Дитриха. Значение любого изображения кроется в расположении конкретных святых и животных, или в размере фигур относительно друг друга, или же в их жестах и облачении; но на картине вообще не было живых существ, и это поражало больше всего. Как будто она замышлялась исключительно ради простого воспроизведения перспективы! И все же, к чему этот смелый реализм, если глаз может узреть все это безо всякой помощи?
