— Никто не направляет и твоих сородичей сейчас, — сказал Дитрих, указывая на прыгунов.
— И они не прыгают… «сообща», «домовой» теперь мне подсказал нужное слово. Нам неизвестно, что такое «сообща». Каждый из нас наедине с собой, с одной-единственной мыслью: «Мы смеемся и прыгаем, ибо мы умрем».
* * *
Насколько буквальный смысл Ганс вкладывал в эту поговорку, стало ясно лишь после того, как на Крещение Господне растопило снег. Дитрих был разбужен Вандой, женой Лоренца, которая потащила его вниз с Церковного холма прямо к тому месту, где столбовая дорога минует кузницу. Там в молчании уже собралась небольшая толпа жителей деревни, дрожащих, согревающих дыханием руки и бросающих неуверенные взгляды по сторонам. Лоренц нарушил молчание:
— Алхимик умер.
И в самом деле, в раскопанной в снегу яме на боку лежал Арнольд, скрючившийся, подобно тем телам, которые иногда находили в оставшихся с незапамятных времен могильных холмах. Его нагота изумила Дитриха, так как крэнки страдали от холода даже кутаясь в меха. В руке он сжимал кусок пергамента, на котором были нацарапаны слова-символы крэнков.
— Ванда заметила торчащую из сугроба ногу, — сказал Лоренц, — и мы откопали его голыми руками. — Он показал свои ладони, влажные и красные, как если бы Дитрих мог усомниться в его словах и требовал доказательств. Ванда вытерла нос и отвела глаза от тела.
— Он уже преставился к тому моменту, когда меня разбудили, — сказал Грегор.
Сеппль Бауэр глупо ухмыльнулся:
— Одним демоном меньше, чтобы смущать нас Дитрих обернулся и влепил ему хорошую затрещину.
— Могут ли демоны умереть? — закричал он. — Кто это сделал? — Он переводил взгляд с одного лица на другое, — Кто из вас убил этого мужчину?
Со всех сторон он получал отрицательные ответы, а Сеппль потирал ухо и бросал сердитые взгляды.
— Мужчину? — вполголоса буркнул он. — А где его «кукарекающий петух»? Что выдает в нем мужчину?
И в самом деле, создание обнаруживало не больше признаков мужчины, чем евнух.
— Я думаю, он зарылся в снег и замерз, — сказал Лоренц.
Дитрих теперь внимательней исследовал лежащее перед ним тело и признал, что нигде не было едкого гноя, который заменял гостям кровь, как и следов синяков. Он вспомнил, что Арнольд был особенно меланхоличен даже для крэнка и склонен к уединению.
— Кто-нибудь вызвал барона Гроссвальда из замка? Нет? Сеппль, сейчас же отправляйся. Да, ты. Приведи Макса тоже. Кто-нибудь, скажите Клаусу. — Дитрих повернулся и увидел, что фра Иоахим пришел из пастората, чтобы воззриться на тело в унынии.
— Он был моим лучшим катехуменом, — сказал монах, увязая по колено в снегу. — Я думаю, он был бы первым, кто присоединился к нам.
— А какой демон, — мрачно изрек Фолькмар, — смог бы жить с этим?
С Иоахимом пришли Скребун и Ганс. Взгляд философа застыл на теле друга, а Ганс шагнул вперед и вытащил пергамент из рук алхимика.
— О чем там говорится? — спросил Дитрих, но он мог бы с тем же успехом спросить резную фигуру св. Екатерины, ибо Ганс долгое время стоял неподвижно.
Наконец Ганс передал пергамент Скребуну.
— Это часть вашей молитвы, — сказал он. — Вот тело мое. Который бы ни съел его, будет жить.
При сем свидетельстве благочестия брат Иоахим не скрыл слез и с тех пор поминал имя Арнольда в Memento etiom
[164]
во время мессы.
Ганс и Скребун не проронили ни слова.
XIII
Январь, 1349
Плужный понедельник
Понедельник после Богоявления — называвшийся женщинами Понедельником юбок, а мужчинами Плужным понедельником — знаменовал конец рождественских церковных праздников. Как правило, мужчины деревни состязались в том, кто сможет пропахать фарлонг быстрее всех, но на укрытой снегом земле гонки не проводились. Однако Понедельник юбок отмечался полным ходом, и женщины Оберхохвальда весело ловили мужчин и держали их до выкупа. Название увеселения было обязано каламбуру, ибо слова юбка и месть в немецком звучали очень похоже.
Дитрих попытался — и безуспешно — объяснить смысл веселья Гансу и другим крэнкам; но удовольствие от перемены ролей ускользало от тех, кто был привязан к своему положению инстинктом. Когда Дитрих объяснил, что на День дураков батрак может быть избран править как господин, они взглянули на него с недоумением — и едва ли не ужасом.
Ванда Шмидт поймала Клауса Мюллера и держала его в мужниной кузнице до выплаты выкупа, которого пришлось ждать долго. Некоторые говорили, что они были хорошей парой, ибо мельник и жена кузнеца были одного телосложения и чуть ли не равной силы.
— Верхний и нижний жернов, — пошутил Лоренц, когда его уводила Ульрика Бауэр. — Они бы усердно поработали над подобным мне, окажись таковой между ними.
Все мужчины деревни, в свою очередь, старались быть пойманными Хильдегардой Мюллер. Жена мельника, однако, попросила только пожертвования в пользу нуждающихся. Труда Мецгер увела Никеля Лангермана — ко всеобщему веселью, ибо никто не забыл, что она уже уплатила сама за себя меркет.
Когда Анна Кольман поймала Бертрама Унтербаума, произошла драка. Оливер Беккер, мнивший для себя подобную участь, сбил Бертрама с ног и разбил ему нос. Но вместо того, чтобы побежать за победителем, как, без сомнения, полагал Оливер, Анна бросилась к поверженному юноше и, положив его голову себе на колени, обрекла себя на годы пребывания в чистилище теми эпитетами, которые она обрушила на сына пекаря. Оливер побледнел и бежал от ее языка, как некоторые говорили, расплакавшись сам.
Время спустя, когда Якоб и Берта не могли отыскать своего сына, чтобы затопить печь, обнаружилось, что Оливер вместе со своими скудными пожитками исчез, и Якоб разбранил юношу как bummer.
[165]
Дитрих боялся, что парень может разнести вести о крэнках до Фрайбурга, но Манфред отказался организовать погоню.
— В такой холод, по таким сугробам? Нет, он дурак, что сбежал, и, вероятно, давным-давно уже мертвый дурак.
После сего укора Дитрих простоял на коленях в церкви три вечера подряд, наказав себя самого за то, что беспокоился за собственную судьбу, а не за судьбу потерявшего голову юноши.
* * *
На службу третьего часа, в память о Присцилле Катакомбной,
[166]
Скребун позвал Дитриха и Лоренца в зал к Манфреду, чтобы встретиться с Гансом и третьим крэнком. Дитрих его не знал, но заметил, что на поясе у него висело много любопытных инструментов. Крэнки расстелили на столе пергаменты, густо испещренные замысловатым узором с символами. Изображение было очень четким, но ему не доставало цветистости и великолепия работ французов и богатства ирландцев. «Стебли» расходились под резкими углами и были усыпаны занятными геометрическими «плодами» в форме кругов, квадратов и треугольников, некоторые с подписями. Дитрих подумал, что даже Иоахим, не имеющий склонности к живописи, мог бы с легкостью набросать более изящный рисунок.
