— Беатке с нами, — сказал он и обменялся с новоприбывшей нежными прикосновениями коленей.
Лес, казалось, заполнила саранча, обе стороны кричали друг на друга, хотя Дитрих слышал только те диатрибы, что проходили через «домового». Слова Увальня были подобны меду, выставленному перед постящимся: он взывал к врожденной потребности еретиков подчиняться.
— Ты использовал свою власть, Увалень, — отвечал Ганс, — и преступил черту. Если мы рождены служить, а ты повелевать, то тогда твои приказы должны вести к всеобщему благу. Мы не отвергаем своего места в Паутине. Это ты из нее выпал.
Другой крэнк, тоже с упряжью на голове, хотя Дитрих его не знал, крикнул:
— Мы — те, кто трудится, — да будем услышаны. Ты говоришь «сделай это» и «сделай то», хотя сам не делаешь ничего. Ты отдыхаешь на спинах других.
Внезапно Дитрих осознал, что к Гансу уже присоединилось около дюжины пришельцев. Ни у одного из них не было pot de fer, только разнообразные инструменты и устройства. Они разместились на деревьях, позади валунов, и даже в овраге, опоясывавшем росчисть.
— Но Пастушка говорила, что послушание сродни голоду, — сказал Дитрих.
Его сетование попало в общий канал и кто-то, кого он явно не знал, ответил:
— Так и есть, но голодный может возмутиться против того, кто кормит его гнильем.
Вслед за этим с той части росчисти, на которой находился Дитрих, поднялась яростная трескотня. Все вокруг него превратились в статуи, при каждом взгляде менявшие свое положение, отчего Дитрих внезапно почувствовал себя маленьким мальчиком. Он стоял подле своей матери в Кельнском соборе и видел, как горгульи и святые с суровыми ликами медленно оборачиваются на него. «Кожаные руки» вернулись, на сей раз в образе крэнков.
Опасно пасти свое стадо на поле меж двух армий, говорил Грегор Мауэр.
Дитрих выскочил из-под защиты бочек на поляну, разделявшую противников.
— Остановитесь! — закричал он, в любую секунду ожидая, что сейчас в него разрядят с десяток pot de fer, и поднял вверх руки. — Во имя Иисуса Христа я приказываю вам опустить оружие!
Удивительно, но никто не выстрелил. Какое-то время все оставались неподвижны. Затем сначала один, а затем и все остальные крэнки стали подниматься из своих укрытий. Ганс мотнул головой назад:
— Ты устыдил меня, Дитрих из Оберхохвальда, — он бросил свой pot de fer на землю. В этот момент из леса появился герр Увалень.
— Ты прав, — сказал он. — Это дело касается только нас с Гансом, и цена ему — наша шея.
Гроссвальд шагнул вперед, а Ганс, обменявшись легкими прикосновениями с Беатке, прыгнул на поляну ему навстречу.
— Что значит, «цена ему — наша шея»? — спросил Дитрих.
— А ведь правильно, — произнес Увалень, — что, очутившись в таком мире, мы вспоминаем об обычаях прародителей. — Он сорвал с себя одеяние, стряхнул на землю изношенный, выцветший кушак, куртку и встал, дрожа на холоде мартовского полудня.
Ганс подошел к пастору:
— Помни, что лучше умереть одному человеку, чем целому народу, и если это восстановит согласие… — Затем он обратился к герру: — Вот мое тело, за многих отдаю его.
[196]
Цена ему — наша шея. Дитрих внезапно понял, что Ганс не будет защищаться.
— Нет! — воскликнул он.
— Разве уже дошло до этого? — спросил Увалень. И Ганс ответил:
— Арнольд всегда знал, что дойдет.
— Ну и оставайся тогда со своими бессмысленными суевериями!
Но, прежде чем Увалень прыгнул на несопротивляющегося Ганса, Дитрих услышал песнь рога, и звук этот показался ему самым прекрасным на всем белом свете.
* * *
— Всe очень просто, — сказал Манфред, пока Макс и его солдаты вели ставших вдруг сговорчивыми и покладистыми крэнков назад в Оберхохвальд. — Когда я возвращался в деревню, крестьяне сказали мне, что ты словно безумный пронесся галопом к Большому лесу, а вскоре за тобой проследовали крэнки. Я приказал солдатам ускорить шаг. Мы, конечно, были вынуждены оставить лошадей за хребтом, но на марше носят лишь половину доспехов, бросок оказался не таким сложным. Часть из того, что здесь происходило, я слышал по общему каналу. А в чем причина?
Дитрих скользнул взглядом по росчисти, по грудам инструментов, по беспорядку и прокомментировал:
— Крэнки изголодались по послушанию, а Гроссвальд — на редкость дурной кашевар.
Манфред запрокинул голову и расхохотался.
— Если они изголодались по подчинению, — сказал повелитель Оберхохвальда, — то поваром стану я.
* * *
Позже, в большом зале, Ганс и Готфрид пожали друг другу руки, и Манфред возложил на них свои ладони. Крэнки отреклись от клятвы, принесенной барону Гроссвальду, и приняли герра Манфреда как своего сеньора. В знак признания доблести Ганса под Соколиным утесом его новый господин пожаловал ему рубиновое кольцо на правую руку. Увалень не слишком обрадовался такому повороту дел, но согласился на манер Никодима, что это решает проблему неповиновения.
Пастушка также отпустила двух пилигримов, когда те решили поселиться в маноре и креститься.
— Попадая в диковинные земли, путешественники часто перенимают местные грубые обычаи. У нас есть определение для этого, которое переводится как «пойти по стопам аборигенов». Они думают, таким образом все заботы останутся позади. А потом жалеют, но раскаяние приходит слишком поздно. Ты умен, священник, и снял с Ганса и его еретиков часть их ноши, но мою оставь мне. — Она внимательно посмотрела на герра Увальня в другой стороне зала. — И все же, думаю, Ганс не избавился от бремени. Ваш герр Манфред не позволит нам уехать, а это то, чего Ганс желает больше всего.
— Разве вы все не хотите того же?
— Тщетно жаждать невозможного.
— «Надежда» — вот нужное слово, моя госпожа. Когда Готфрид чинил «контур», то дал мне понять, что его ремонт не столь искусен, как работа первоначального создателя. И все же он подошел к задаче со всем рвением, и я не могу не восхищаться им за это. Каждый дурак способен надеяться, когда успех не за горами. Требуется настоящая сила духа, чтобы верить, когда дела безнадежны.
— Бессмыслица!
— Если проявлять настойчивость, Господь в конце концов вознаградит усилия, а отчаянием того же никогда не достичь. Госпожа, что бы вы сделали, если бы свергли барона Гроссвальда?
Предводительница паломников улыбнулась в свойственной крэнкам манере, которая всегда казалась Дитриху немного глумливой.
— Приказала бы Гансу поступить так, как он поступил.
— И, тем не менее, осуждаете его поступок!
— Без приказов? Да.
