Циммерманы соорудили трибуну со скамьями, с которых народ мог наблюдать за состязаниями; звуки молотков и пил заглушили ворчание по поводу сверхурочной работы. Серв по имени Адольф так разозлился из-за дополнительной работы, что сбежал — или во Фрайбург, или в один из новых городов на неизвестном Востоке. Имущество его стало выморочным и перешло Манфреду, тот сдал надел в аренду на паях Гансу и Готфриду.
— Земля крепостная, — предупредил Дитрих новых арендаторов, — так что придется вам за нее батрачить на Манфреда, но сами вы — свободные арендаторы. — Он посоветовал нанять Фолькмара Бауэра для пахоты надела и жатвы в обмен на половину урожая. Тот, естественно, стал жаловаться, дескать, завален работой на своих наделах и тех, что арендовал у герра, но, в конце концов, оказался человеком предусмотрительным, ведь его отпрыскам однажды могли понадобиться лишние фарлонги. Заключили соглашения, по которым различные обязательства с этих земель передали другим, условия договоров засвидетельствовал сельский староста и записал в вайстюмер. Хотя после сделки фогт не стал относиться к крэнкам дружелюбнее, она, по крайней мере, сгладила его неприкрытую враждебность.
Весь день накануне церемонии, которая пришлась на третье воскресенье великопостной Четыредесятницы, юнкеры постились с рассвета до сумерек. Затем, нарушив пост на закате, они надели рясы из белой чистейшей английской шерсти и провели всенощную на коленях в часовне. Рана Ойгена заживала, как и обещал савояр, хотя шрам бросался в глаза; улыбка парня навеки приобрела зловещий оттенок. Имайн сражался отважно, но остался без увечий и теперь наблюдал за косой ухмылкой соседа чуть ли не с завистью.
— Мне грустно смотреть на столь убогое торжество, — признался Манфред Дитриху в тот вечер, когда осматривал трибуны для зрителей. — Ойген заслуживает большего, но пока приходится скрывать наших вассалов-крэнков. Эйнхардт будет страшно раздосадован, что я не пригласил его состязаться на копьях.
Эйнхардт был имперским рыцарем, жившим близ Прыжка Оленя.
— Подозреваю, старик уже наслышан о сплетнях, — предположил Дитрих, — но слишком галантен, чтобы поддаться любопытству.
— И хорошо. Моей дочери он не нравится из-за запаха. Он редко пользуется мылом, хоть с детства знает, как подобает мыться. Считает это «французской чепухой». Думаю, у всех его побед одна причина — противники не выдерживают и бегут прочь от вони. — Манфред запрокинул голову и расхохотался.
— Мой повелитель, — сказал Дитрих. — Заклинаю вас, не делайте так, не показывайте шею… Среди крэнков это жест покорности — и приглашение вышестоящему перерубить ее надвое.
Манфред удивленно поднял брови:
— Вот как! А я-то думал, чего они смеются.
— Каждый человек видит то, что подсказывает ему опыт. Вы не наказали Гроссвальда за нарушение мира. Для нас терпение — это добродетель, а для них слабость.
— Ха. — Манфред сделал несколько шагов, заложив руки за спину. Затем обернулся и склонил голову. — На Соколином утесе Ганс пощадил врага… Означает ли и это слабость?
— Мой повелитель, не знаю, но его пути отличаются от наших.
— Тогда они должны усвоить наши пути, если хотят остаться в моем маноре.
— Если останутся. Отчаянное желание достичь родных берегов — вот что толкнуло Ганса на неповиновение.
Манфред задумчиво взглянул на пастора:
— Но с чего такое отчаяние? Человек скучает по родине, по семье, возлюбленной или… или жене, но тоска в конце концов угасает. Почти всегда.
* * *
На следующий день юнкеры появились из часовни и были выкупаны в знак чистоты, после чего оделись в льняные нательные рубахи, вышитые золотой нитью туники, шелковые чулки и разукрашенные башмаки. На их плечи накинули малиновые плащи, и собравшиеся ахнули от удовольствия, когда юноши возвратились в церковь. Крэнки запечатлели множество картин своей fotografia.
Капеллан служил мессу, тогда как Дитрих и брат Иоахим хором пели Media vita in morte sumus.
[199]
Выбор подходящий, ибо слова напоминали молодым людям, что смерть всегда подстерегает их на избранном пути, а тональность четвертого лада усмиряла желчь раздражения, которую воину пристало сдерживать.
После мессы шло schwerleite.
[200]
Ойген и Имайн положили мечи на алтарь и пообещали служить Господу. В своей проповеди отец Рудольф наставлял их подражать рыцарям стародавних времен:
— В наши развращенные времена рыцари обращаются против помазанника Господа и опустошают вотчины Креста, обирают «нищих во Христе», угнетают обездоленных и удовлетворяют желания за счет страданий других. Они бесчестят свое призвание, долг сражаться меняют на жажду наживы и невинных дев. Вы же, наоборот, должны всегда помнить о честном имени, справедливости, щедрости и особенно выдержке, избегая всякой неумеренности. Почитайте священников, защищайте бедных и карайте преступников, как встарь.
Дитрих задался вопросом, были ли рыцари в прежние времена так безупречны и честны, как о них вспоминали теперь.
Может, Роланд, Руодлиб и Артур — всего лишь люди, не лучше и не хуже Манфреда? Или фон Фалькенштайна. И все же, разве не правильно стремиться к идеалу, невзирая на то, как плохо дела обстоят в действительности; подражать безупречному Роланду, а не несовершенному смертному, каким тот, возможно, был?
Отец Рудольф освятил оба меча. Затем Манфред надел на Ойгена кольчугу с панцирями на груди и на спине, башмаки с железными кольцами, топфхельм
[201]
с забралом и щит с гербом: белой розой, перекрещенной с чертополохом. Как только Тьерри схожим образом экипировал Имайна, оба юноши преклонили колени перед алтарем, Манфред взял по очереди меч каждого и ударил им плашмя по плечу посвящаемого. Прежде церемония совершалась ударом ладони по лицу, но новый французский обычай недавно стал популярен и в германских землях.
После этого в главном зале накрыли банкет. Во дворе на вертеле зажарили быка, и слуги спешили взад-вперед с огромными блюдами, заваленными грудами филейного мяса и сосисок. На стол выставили перченую капусту, дичь, сваренную в меду и запеченную в тесте, яйца, засоленные в красной свекле, печеный окорок в черном уксусе, тертую сладкую свеклу и морковь с изюмом; подавали мороженое и шербет, спрыснутые черным уксусным соусом. На пиру выступали жонглеры, мимы и певцы. Петер миннезингер исполнил отрывок из «Эрека» Гартмана фон Ауэ, где друзья героя разгневались на графа, который избил свою молодую жену. Дитрих задался вопросом, не заказал ли Манфред этот отрывок специально, в качестве многозначительного намека суженому своей дочери.
