— Торгаши, — сказал Иоахим, притворявшийся, что не слушает. — Значит, у вас тогда было много золота.
— У турок каждая ветвь племени имеет свой цвет. Южные турки — белые, к западу — золотые, а хазары жили дальше всех на востоке. Хан Итиля назначал семерых судей. Двое судили мой народ по Талмуду; двое — христиан; двое — мусульман согласно законам sharia.
[213]
Седьмой судил язычников, поклонявшихся небу. Много лет наш хан сражался с арабами, булгарами, греками, русами. Я видел в древней книге изображение иудейского рыцаря в кольчуге верхом на коне.
Дитрих воззрился на него в изумлении:
— Я никогда не слышал о подобной империи!
Бен Бек ударил себя в грудь:
— Как и всех возвысившихся в гордыне, Господь покарал нас. Русы взяли Киев и Итиль. Все это случилось давным-давно, и большинство уже обо всем забыло. Только некоторые любители древних преданий вроде меня помнят. Ныне той землей правят монголы и поляки; а мне, чьи праотцы когда-то правили империей, приходится служить испанскому ростовщику.
— Ты недолюбливаешь Малахая, — догадался пастор.
— Его собственная мать не любит. Испанские евреи спесивы, их обычаи странны. Есть рисовые лепешки на Песах!
[214]
* * *
Тархан собрался уходить, и уже в дверях Дитрих спросил его:
— Стемнело. Сможешь ли ты найти дорогу к Нидерхохвальду?
Еврей пожал плечами:
— Ишак найдет. Я поеду с ним.
— Я бы хотел… — Пастор опустил голову, затем бросил взгляд на ночное небо. — Я бы хотел поблагодарить тебя. Хотя я и не желал никогда вашему народу зла, я никогда не относился к вам как к равным. Всегда было так: «Еврей есть еврей!»
Тархан нахмурился:
— Верно. А для нас греки ли, римляне, все едино — notzrim.
[215]
Священник вспомнил, какими ему в первый раз показались крэнки, и подытожил:
— Это все с непривычки. Как деревья в отдаленном лесу сливаются в одно неразличимое целое, так и черты чуждых нам смешиваются, если их наружность или обычаи далеки от привычных.
— Возможно, ты и прав, — сказал бен Бек. — Хозяин путешествует много лет, но видит вокруг одну только скверну. Хотя он считает, что видел тебя прежде, когда был намного моложе.
Последние слова нежданного гостя чрезвычайно обеспокоили пастора. Он возблагодарил Господа за то, что Малахай не станет выходить из замка и не увидит его вновь до своего отъезда в Вену.
* * *
В полдень на праздник св. Варнавы
[216]
одинокий наездник верхом на муле, облаченный в коричневую рясу францисканца, показался на пути из Санкт-Вильхельма и въехал в замок.
— Я не вернусь, — усмехнулся Иоахим, когда Дитрих рассказал ему о незнакомце. — Ни за что, пока в предстоятелях Страсбурга раболепствующий конвентуал, совершенно забывший о смирении, которому учил Франциск.
Позднее, когда они отправились вымести церковь, он указал на ложбину, отделявшую два холма:
— Он едет сюда. Если он конвентуал, я не поцелую его волосатую…
Странный монах исследовал вершину Церковного холма и замер, поймав на себе взгляды двух наблюдателей. Казалось, под капюшоном нет лица, одна черная пустота, и в голове Дитриха мелькнула непрошеная мысль о том, что к ним, проделав утомительный путь по горам в его поисках, явилась сама Смерть, запоздавшая на двенадцать лет. Затем в тени ткани мелькнуло белое лицо, и священник понял, что его страхи — всего лишь порождение непривычного угла, под которым на путника падали лучи солнца. Правда, одно опасение немедленно сменило другое: всадник вполне мог быть exploratore, посланным страсбургским епископом для допроса.
Его беспокойство росло по мере того, как упрямый мул тащился на вершину холма. Здесь всадник откинул капюшон, открыв узкое лицо с вытянутым подбородком, увенчанное лаврами белых спутанных волос. В его лице словно смешались черты лиса и оленя, застигнутого охотником, а губы скривились, как у человека, желавшего отведать молодого вина и вместо этого хлебнувшего из фляги винного уксуса. Хотя время состарило его, сделало еще более сухопарым, чем прежде, и избороздило пятнами бледную кожу жителя севера, двадцать пять лет слетели с путника в одно мгновение, Дитрих ахнул от неожиданности и восторга.
— Уилл! — воскликнул он. — Ты ли это?
И Уильям Оккам, venerabilis inceptor,
[217]
склонил голову в наигранном смирении.
* * *
Примирившись с частыми вторжениями незнакомцев в Оберхохвальд, крэнки ушли с людных мест; но, может, от скуки, теперь они стали играть в прятки — опасную забаву — скрываясь от посторонних глаз, но не улетая в Большой лес.
Когда Дитрих шел с гостем по деревне, то заметил краем глаза, как один из пришельцев внезапно перепрыгнул из одного укрытия в другое.
Стены церкви заставили неутомимый язык Уилла Оккама приумолкнуть — сей подвиг пока не удалось совершить ни одному папе. Он постоял какое-то время перед ними, пока не двинулся вокруг здания, восклицая от удовольствия при виде блемий, отпуская похвалы изображению райского древа и дракона.
— Восхитительное язычество! — объявил философ. Какие-то элементы Дитрих решил пояснить: пепельный человечек из лесов Зигмана или гнурр из долины Мург, вылезающий на свет божий, казалось, прямо из дерева. Дитрих перечислил имена четырех великанов, поддерживавших крышу:
— Грим и Хильда, Сигенот и Экке — великаны, убитые Дитрихом Бернским.
Оккам дернул головой:
— Дитрихом?
— Популярным героем наших сказок. Обрати внимание на гнома Альбериха, вот он стоит на пьедестале Экке. Он показал королю Дитеру берлогу, где жили Экке и Грим. Великаны не любят гномов.
Оккам какое-то время обдумывал услышанное:
— Думаю, они их даже не замечали. — Еще какое-то время он не отрывал взгляд от гнома. — Сначала я решил, он гримасничает, пытаясь удержать на себе великаншу. А теперь вижу, он смеется, потому что вот-вот опрокинет ее. Умно. — Уильям исследовал кобольдов под карнизом. — Слушай, но вот тут у вас какие-то исключительно уродливые горгульи!
Дитрих проследил за его взглядом. Пятеро крэнков без всяких одежд сидели под самой черепицей, застыв в той противоестественной неподвижности, в которую иногда впадали, и делали вид, что поддерживают крышу.
