— Ты собираешься в Ржавый Холм? — спросил я, заинтригованный внезапно открывшейся возможностью.
— Да, — ответил отец, беря в руки очень тонкую нить, а затем иглу.
— А Охристый не мог выкрасть образцы и оттуда тоже?
— Де Мальва полагает, что нет, — сказал он, водружая лечебные очки на нос синей и показывая ей 100–83–71 из своего походного саквояжа, чтобы остановить кровотечение. — Охристый говорил, что в Ржавом Холме ему страшно. Так или иначе, Карлос Фанданго собирается отвезти меня туда завтра рано утром. — Он повернулся к синей, которая с отсутствующим видом глазела в окно. — Надо пришить обратно.
— Мизинец мне не нужен, — возразила та, — и за дверью еще много народу.
— Подождут.
— Отец, — сказал я, — можно мне тоже поехать в Ржавый Холм?
— Даже не заикайся, — тут же отозвался он. — Совет очень не хотел выдавать разрешение на поездку — даже мне. Все же они решили, что, если насморк продолжит косить рабочую силу, жизнь в городе остановится. Фанданго повезет меня, но ему строго воспрещено въезжать в сам Ржавый Холм.
— Плесень уничтожила там всех, и всего лишь четыре года назад, — вставила синяя, которая с интересом слушала нашу беседу. — По правилам никто не должен показываться там еще шестнадцать лет.
— Тоже отличный довод, — согласился отец. — Позови медсестру, Эдди. Мне нужна вторая пара рук, если я хочу до ужина принять еще кого-нибудь.
Я нажал на кнопку вызова. Появилась медсестра, кивнула мне в знак приветствия, укоризненно произнесла «э-э-э» при взгляде на руку синей и ловко вдела нитку в иголку.
— Я займусь артериями, — сказал ей отец, — если вы возьмете на себя сухожилия. Эдди, запиши в мою книгу 37–78–81 — нервы сшиваются лучше при тускло-оранжевом. И закрой дверь, когда будешь выходить, ладно?
Я вышел в приемную и понял, что стоит рискнуть. Отец в этот день не смог бы принять всех. Так не помочь ли людям, чтоб они не выстраивались завтра с утра в очередь? Я нашел бумагу, сделал тридцать прямоугольников размером с игральную карту, написал на каждом номер и раздал их всем, кто ждал в приемной, объяснив, что во время следующего приема будут называть эти номера: если назвали ваш, значит, можно заходить.
— Но будьте осторожны, — предупредил я. — Если пропустите свой номер, придется получать новый.
Объяснение пришлось повторить несколько раз: для местных такой порядок был новшеством. Но, несмотря на перешептывания и изумленные взгляды, идея вскоре дошла до них. Половина ожидающих разбрелась по своим делам или просто домой. Я жестом пригласил новопришедших взять карточки из металлического медицинского лотка, а потом, по некотором размышлении, поставил и второй — для уже использованных талонов.
Довольный тем, что система вызова по номерам Эдди Бурого работает, я вприпрыжку выбежал из колориума и остановился у ящика для предложений, чтобы подать заявку на регистрацию системы — ретроспективно — как стандартной переменной по совету Трэвиса. Я не сомневался, что Совет отвергнет предложение, но, по крайней мере, меня не обвинят в несоблюдении правил.
Одна бровь
2.8.02.03.031: Велосипеды не могут использоваться за пределами Внешних пределов, так как стальная рама притягивает молнию.
Я глубоко вдохнул и сел на близлежащую скамейку, чтобы привести мысли в порядок. Следовало побывать по старому адресу Зейна С-49 в Ржавом Холме, если я хотел выяснить, что же произошло в магазине красок. Но отец был прав: для моей поездки требовались очень-очень веские основания. Ржавый Холм был близко — отправиться и вернуться в тот же день казалось вполне возможным. Тогда я отделался бы десятибалльным штрафом за отсутствие на ланче. Конечно, проделывать пешком двадцативосьмимильный путь, да еще по такой жаре, я не собирался. Я задумался над тем, у кого можно одолжить велосипед, и тут услышал голос:
— У вас есть хобби?
Я поднял голову. На другом конце скамейки сидела вдова де Мальва, глядя на меня в упор. Вопрос был риторическим: иметь одно хобби считалось обязательным, даже для серых, у которых не оставалось времени на это. Утверждалось, что «хобби изгоняет из головы праздные мысли», но о самом хобби правила ничего не говорили. Чаще всего люди записывали номер локомотивов, собирали монеты, марки, бутылки, пуговицы и камешки. Многие занимались вязанием, живописью, выращиванием морских свинок и игрой на скрипке. Некоторые собирали предметы из эпох, предшествовавших Тому, Что Случилось: редчайшие штрихкоды, зубы, кредитные карты, клавиши от клавиатур. Все это могло быть самых разнообразных форм и размеров. Некоторые выбирали дурацкие хобби, желая позлить префектов: вращение животом, прыжки на месте, экстремальный счет. Что до меня, я предпочитал более абстрактные развлечения: я коллекционировал не только старинные слова, но и идеи.
— Сейчас я обдумываю методы по убыстрению продвижения очередей, — многозначительно ответил я, но де Мальва не проявила к этому ни малейшего интереса.
— А я люблю проделывать дырки в предметах, — объявила она, показывая продырявленный лист бумаги.
— Это требует немалого умения.
— Да. Я делаю дырки в древесине, картоне, листьях, даже в веревках.
— А как это — в веревках?
— Я делаю петлю, — объяснила она с обезоруживающей простотой, — и вот вам дырка. Думаю, никто больше так не поступает. А поглядите, что я нашла сегодня утром в лавке. — Вдова показала мне пончик и огорченно воскликнула: — Увы! Сегодня никто не трудится, придумывая себе оригинальные хобби, все как безумные скачут по крышам вагонов.
— Это все госпожа Ляпис-Лазурь, — коварно заметил я.
Глаза де Мальвы округлились.
— Я так и знала!
— Извините, я только что увидел человека, с которым должен поговорить.
И, вскочив со скамейки, я помчался за каким-то зеленым, который нес тромбон. Это не было лишь желанием отвязаться от старушки: у зеленого имелась только одна бровь.
— Простите…
Он остановился и мгновение недоуменно смотрел на меня, а потом, видимо, признал.
— Вы ведь сын нового цветоподборщика? И вы видели последнего кролика?
— Д-да.
— На что он похож?
— Такой… меховой.
Я быстро назвал свое имя, чтобы избежать подробных расспросов о кролике. Чувствовал я себя неловко и как-то странно: никогда раньше мне не приходилось по-дружески беседовать с зеленым. В Нефрите каждая цветовая группа варилась в собственном соку. Джейбсу было лет двадцать пять; судя по одежде — фермер.
— Ваша бровь. — Я показал пальцем. — Томмо говорит, что Джейн ее оторвала. Это правда?
— Ага, — ухмыльнулся он, трогая шрам кончиком пальца. — Но все случилось так быстро, что я почти не почувствовал боли. Если бы она и вправду ненавидела меня, то вырвала бы все с мясом.
