— Совсем не так, — с невинным видом ответила она. — Мы с мастером Эдвардом говорили о том, как лучше всего играть драку в «Редсайдской истории».
— Мы оба ожидаем прослушивания, — добавил я, — так, Джейн?
Она скорчила на мгновение гримасу, но кивнула.
— Это было в высшей степени правдоподобно, — восхищенно отозвалась госпожа Синешейка. — Я как раз сегодня заседаю в жюри. Может быть, вы продемонстрируете нам всем свое искусство?
— Сколько угодно, — весело ответила Джейн.
— Чудесно! — воскликнула Синешейка. — Тогда увидимся.
Как только она удалилась на почтенное расстояние, Джейн обернулась ко мне и тихо прорычала:
— Мы не идем на прослушивание.
Пришлось согласиться — мне совсем не хотелось все время получать в глаз. Лучше всего было бы лишиться одной брови — и покончить со всем этим.
— Мы будем идти, — продолжала Джейн, — пока это не станет вызывать подозрения. Если кто-то подойдет достаточно близко, чтобы слышать нас, говори о том, что приготовить на обед и как ты недоволен плохо накрахмаленным воротником.
Мы зашагали дальше молча. Через некоторое время я спросил.
— Ты ждала меня. Тебе что-то нужно?
— Нет, а вот тебе кое-чего нужно. По Серой зоне пошел слух, что одному красному, унылому тугодуму без воображения и с зудом между ног, нужна помощь, чтобы покрыть одну альфа-пышечку у себя дома.
— Ничего не могу понять, кроме хорошо замаскированного «терпеть тебя не могу».
— Говорят, тебе нужно написать стих.
— Ты — лучший поэт в городе?
— Лучший из лучших.
Передо мной забрезжила слабая возможность — я попытался ею воспользоваться и предложил обсудить все это в «Упавшем человеке» за вазочкой печенья.
— Скорее я проткну себе язык шилом.
— Ты меня и вправду терпеть не можешь?
— Не тебя конкретно. Я, можно сказать, беспристрастна в том, что касается политики Цветократии. И ненавижу всех хроматиков одинаково.
— Есть ли смысл спрашивать тебя, что происходит в Ржавом Холме? И какое вы с Зейном имеете отношение к Охристому и продаже городских карточек?
— Нет никакого смысла.
— Я думал, ты скажешь… а в среду пусть будет баранина, — сказал я, завидев Смородини, глубоко погруженного в беседу с цветчиком насчет цветопровода, — и салат, а не овощи.
Смородини, заметив меня, просто кивнул, а что касается цветчика, он учтиво поприветствовал меня: «Эдвард».
— Мэтью, — ответил я, чем, очевидно, впечатлил префекта.
— Да, так вот, — сказала Джейн, когда они удалились, — о поэзии. Что там у тебя за киска?
Я глубоко вздохнул.
— Киску, как ты невежливо ее называешь, зовут Марена, Констанс Марена. Ее отец владеет веревочными фабриками в Нефрите. Мы встречаемся уже несколько лет, и более того…
— Думаешь, мне интересно?
— Не думаю.
— Правильно. Выслушивать в подробностях о твоих отчаянных попытках принести свою личность в жертву хроматическому улучшению для меня так же занимательно, как снимать слизняков с одежды детей. Вы любите друг друга?
— Уверен, что со временем мы станем относиться друг к другу с…
— То есть не любите.
— Верно, — вздохнул я. — Ей нужен красный, а моей семье — социальное положение.
— Чудовищно романтично! Ты ей говорил обо всем этом? Тогда между вами все пойдет на деловой лад. Можно сэкономить на цветах, шоколадках и стихах.
— Она все знает. Это лишь игра. Кроме того, у Роджера Каштана больше шансов, хотя ему не хватает красного цвета, ума, обаяния и внешней привлекательности. Вот это, — я протянул ей письмо, которое набросал, — можно использовать как черновик.
— Какой бред, — сказала Джейн, быстро просматривая мое послание. — И ты действительно собирался это отправить?
— Кусок про Караваджо вышел неплохо, — глупо ответил я, — и, пожалуй, важно упомянуть про систему очередей. Может, вычеркнуть абзац про кролика?
— Тут вообще нет никакого смысла, — отрезала она и начала писать на обороте листка бумаги, прямо на ходу, зачеркивая и начиная снова, точно художник, стремящийся поймать сходство.
Она выглядела просто прелестно, и не только из-за носа. Волосы, не завязанные в хвостик, время от времени падали ей на глаза, и она откидывала их за ухо, секунд на двадцать, — затем все повторялось. Я смотрел на Джейн, горячо надеясь, что она сочиняет медленно и мы обойдем город несколько раз. Увы, это оказалось не так.
— Вот, — сказала она через минуту, вручая мне готовый продукт.
Любимая, ты всех румянее и краше,
Алее, чем любой закат.
Да не порвется нить судьбы взаимной нашей,
Да будет прочной, как канат.
— Это… прекрасно, — пробормотал я.
Вероятно, не каждый мог оценить этот стих с первого раза, но, казалось, все слова подобраны правильно. К тому же они звучали умно, и метафоры имели отношение к веревкам, что не могло не понравиться матери Констанс. Еще важнее было то, что я так написать не мог.
— А где это поместить — в начале или в конце письма?
— Это и есть письмо, дубина. Поставь в конце «Тим», «Питер», или как тебя там, — и все. Никаких «целую», никаких «Мое сердце истосковалось по тебе, пупсик».
— Медвежонок.
— Не поняла.
— Неважно. Сколько я тебе должен?
— Можешь натравить на меня Констанс. Мне нужна от тебя услуга.
Я искоса поглядел на нее.
— Чувствую, речь не о том, чтобы почесать тебе спину или повесить пару полок.
— Нет. Что ты знаешь о Мэтью Глянце?
— О его цветейшестве? Немного.
— Но он твой родственник, живет в вашем доме, ты называешь его Мэтью при всех. Значит, он тебе это позволяет.
— Мы неплохо ладим, — согласился я.
— Мне надо знать, зачем он здесь.
— Ликвидирует утечку мадженты из трубы, он сам мне говорил.
— Я это слышала. Но мы не подключены к сети. Его пригласили, чтобы провести тест Исихары, но это не занимает три дня. Я хочу знать, зачем он здесь на самом деле.
— Ты хочешь, чтобы я шпионил за сотрудником НСЦ? За цветейшим?
— Надо же, сразу дошло. Я-то думала, придется объяснять куда дольше.
— Я не могу шпионить за своим родственником в четвертом колене!
— Нет, ты можешь. И будешь.
— Как-то ты слишком уверена.
Она склонилась ко мне.
— Ты сделаешь это для меня, красный. Несмотря на Констанс, ты влюблен в меня.
